Опасное задание. Конец атамана

— Тпру, дьявол! — заорал он чужим голосом. Конь, испуганно всхрапнув, затоптался на месте, попятился.

Саттар, инстинктивно почуяв неладное, выдвинулся вперед и стал перед подхорунжим.

— Почему неправильно задержал? — закричал он властно. — Почему пароль не требуешь? Не знаешь? К атаману прибежим, скажем про тебя.

— Я те вот покажу атамана! — из-под фуражки с приплюснутым щегольски козырьком на Саттара смотрели злые глаза. Толстые губы подхорунжего блестели, словно смазанные салом.

— Я те покажу, — повторил Телешев, выругался, качнулся, едва устоял на ногах. Был он пьян-распьян.

— Не подчиняются. Супротив идут, — подал обиженный голос казачонок. — Паролю требуют.

Но подхорунжий махнул вдруг, широко рукой и совсем уж неожиданно объявил:

— Катитесь отсель к едрене-фене. Жива-а! — он сглотнул слюну, по-кошачьи прищурившись щелками глаз, глянул на Саттара, вздохнул и двинулся к сараю, с трудом неся свое грузное тело. Фуражка со щегольски примятым козырьком, сдвинутая набок, должна была скрывать его одноухое уродство. Но не скрывала. Не доходя до сарая, Телешев приостановился и выкрикнул с обидой: — Атаманские лизоблюды, те, которые у него зад лижут, пущай с вас пароли требовают.

Сиверцев подал знак двигаться.

А утром они наткнулись на заставу. Старший заставы потребовал назвать пароль.

— Пуля, — ответил Сиверцев и в свою очередь потребовал: — Говори отзыв.

— Победа.

А уже перед Кульджой и пароля оказалось мало. Пришлось показать письмо. И трудно было определить, понимал ли назначение и смысл цифр на пакете разглядывавший их внимательно и долго бородатый пожилом казак с двумя лычками на погонах и двумя георгиевскими крестами на гимнастерке. Или шифр знали только те, кто непосредственно охранял штаб и самого Дутова.

Саттар считал, что должно быть именно так. Во всяком случае конверт, на котором ничего не написано, а лишь в углу «цифиры», внушил бородачу уважение.

— Валяйте, — объявил он.

Но вскоре догнал и, поманив пальцем в сторонку Сиверцева, спросил, тревожно заглядывая в глаза:

— Ты, паря, обскажи, как там? А? — и кивнул в сторону гор.

— Обнаковенно, — подлаживаясь под тон бородача, объяснил Сиверцев. — Живут.

— А взаправду сказывают, будто большаки с коммунистами вразрез пошли?

— Из-за чего бы? — удивился Сиверцев.

— Вроде земельный вопрос не согласуют никак. Большаки держатся, чтобы всю землю христьянам отдать, а коммунисты не соглашаются. В общие каммуны ее сулят. Так не слыхал ли чего, случаем. А?

Истосковавшийся по земле, оторванный от семьи и родных мест кубанец запустил руку в бороду и ждал, что ответит ему Сиверцев. Напуганный россказнями о коммунах, об общих одеялах и женах, всю жизнь привыкший держаться только своего, расчесывать гриву своему меринку, бросать навильничек сенца получше своему подтелку, смаковать сальце от выращенного самим кабанка, он ждал ответа, переминаясь с ноги на ногу, и кадык на его заросшем волосом горле от волнения двигался, словно поршень, вниз и вверх.

— Земельный же вопрос — наиглавнейший из всех на земле.

— Кто его знает. Не слыхал! Вроде не похоже, — чтоб отвязаться поскорее от бородача ответил Сиверцев, пожал плечами и огрел коня плеткой. — Недосуг нам прохлаждаться. К атаману надо, — уже на ходу крикнул он бородачу.

К обеду добрались наконец до Кульджи — небольшого полууйгурского, полукитайского городишки, а вернее кишлака, притаившегося среди разлива трав на перекрестке пучка степных трактов. И убегали эти тракты от Кульджи в разные стороны. Одни широко и спокойно, как реки, текли к утопавшим в дымке горам, другие извивались по полям ременными опоясками. А поля с остистой пшеницей были такие же, как и на той стороне, за хребтом. Так же шмыгали в их бороздах куропатки, слоилась зеленоватая вика и вспыхивали под лучами солнца, клоня к нему головы, подсолнухи, резали глаза своим вишневым ядреным цветом полосы под гречихой. Это невдалеке, за Кульджой, прижилось русское хлебопашеское село.

В самой Кульдже размолотая, как мука, пыль на дорогах. Запыленные избы, батареи на окраинах, палатки. Во дворах всюду коновязи из слег. К ним привязаны то под казачьими, то под кавалерийскими седлами кони. У кавалерийских коротко отхвачены почти до репиц хвосты. Даже не хвосты, а скорее метелки.

Откуда-то из дальнего двора тянулся затейливыми завитушками кизячный дымок и тянулась песня. Нехитрая казачья песня с грустинкой о доме, родной сторонушке и дивчине.

Лилась песня, брала за душу.

Послушали ее немного. Махмут даже шапку снял, чтобы не мешала. Потом завернули к харчевне. У коновязи привязали с краю коней, оставив возле них Тельтая, и толкнулись в полуоткрытую скрипучую дверь.

Вошли по одному. Огляделись. Харчевня была полна народу. Мест за столиками всем не хватало. Поэтому некоторые из посетителей устроились прямо на полу в проходах. Куда ни кинуть взгляд, — всюду распаренные, лоснящиеся от духоты и выпитой ханжи физиономии.