Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

В середине августа меня перевели из больницы в зону и поставили за токарный станок обтачивать плашки для нарезки резьб, 48 часов в неделю. Как и другие политлагеря, пермский 35-й состоял из зоны жилой — барачной, зоны рабочей — заводской и внутренней тюрьмы, где были ПКТ (помещения камерного типа), ШИЗО (штрафные изоляторы) и специальные рабочие камеры. Различные зоны строго изолированы друг от друга заборами и колючими проволоками. Термин «зона» несколько неопределенен: то весь лагерь назовут в разговоре зоной («привезли на зону»), то лагерь минус ПКТ — ШИЗО («вышел из ПКТ на зону»). Меня поразила в этом лагере замечательная организация политзаключенных. Многих, по крайней мере имена, я давно знал по самиздату. Удивительно, но, несмотря на полную изоляцию, и они знали меня. Мы встречались как старые друзья. Преобладали в этой зоне украинские националисты. Лидировал среди них определенно Валерий Марченко, не родственник Анатолию Марченко, но также погибший позже в заключении. Почти все они написали отказы от советского гражданства и держались очень твердо. Гебисты ненавидели украинцев, кажется, сильнее всех других политических заключенных. И украинцы, и другие политические помогли мне быстро освоиться с лагерной жизнью. Небольшой, горбатый Пидгородецкий и здоровенный детина Верхоляк, два старых солдата УПА (Украинской повстанческой армии), отсиживавшие свои 25-летние сроки, перешили мне мою черную лагерную форму — куртку, штаны и фуражку — таким образом, что она выглядела даже по-человечески, не так унизительно. Это они делали только для друзей.

Меня держали в лагере уже почти месяц. Этого было достаточно, чтобы увидеть своими собственными глазами: документы Хельсинкской группы о положении заключенных точны. Я хотел зафиксировать этот факт, а кроме того, показать те стороны лагерной и тюремной жизни, которые еще не были описаны в наших документах, и предложил моим новым друзьям подготовить Хельсинкский документ о положении заключенных, составленный самими заключенными, причем разных национальностей, представив его к следующей, Мадридской, конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе.

Мы сделали это. Украинцы Марченко, Антонюк, Маринович, литовец Плумпа, эстонец Кийренд и я поделили темы. Каждая часть шла за подписями тех, кто ее писал. В преамбуле я обсудил причины огромного числа, от 3 до 5 миллионов, заключенных в СССР, включая принудительных рабочих («химиков»), «Труд этих миллионов современных рабов, — писал я, — кажется дешевым и выгодным, им кормится громадный штат Министерства внутренних дел, однако в действительности государство проигрывает, потому что рабская система консервирует отсталую технологию и примитивную организацию труда».

Выпустить такой документ в лагере — большое предприятие. Пока один пишет — трое или четверо несут караульную службу дальнего и близкого предупреждения на случай налета офицера или стукача. Черновики тщательно прячутся — лучше всего в землю. Подготовленный текст аккуратно переписывается затем на папиросную бумагу, и для этой операции нужна еще лучшая охрана. После этого текст завертывается во что-нибудь, что не переваривается желудком, получается «конфета», которая прячется до тех пор, пока у кого-нибудь из доверенных зэков не появится надежда на личное свидание с родными. Существуют и другие способы, не известные КГБ, но я не собираюсь рассказывать о них здесь даже сейчас. Переправка этого Хельсинкского документа (Документ № 88) по кусочкам на волю заняла у моих друзей почти год.

К концу третьем недели приехала на личное свидание Ирина. В советских лагерях строгого режима разрешается иметь одно трехдневное личное свидание в год, но это в лучшем случае. Политическим обычно предоставляется ноль дней. Однако первое свидание отменять нельзя, и лагерное начальство сообщило Ирине, в какой день приехать. Когда же она приехала за тысячу верст из Москвы, ей сказали:

— Ремонт. Давайте в другой раз.

— Нет, — сказала Ирина, — в таком случае я соберу в Москве пресс-конференцию и сообщу иностранным корреспондентам, что вы незаконно отменили первое свидание.

— Хорошо, — сказали начальники, — у нас найдется комната в другом лагере, но только на два дня.

— Закон говорит — три, — напомнила Ирина. — А нет, так я поеду обратно и соберу пресс-конференцию.

Ситуация с Нобелевской премией была все еще неясна и они дали ей законное свидание.

Свидание…

К станку подходит охранник:

— Собирайтесь!

— Куда?

— Неизвестно.

Ведет.

В изолятор? Нет, на выход. На этап? Почему без вещей? В «воронке», в металлическом боксике размером полметра на полтора метра, привозят в другую зону, в отдельный барак.

Свидание!

— Раздевайтесь. Нагнитесь. Так… Покажите. Так… Раздвиньте. Так… Еще раз. Так… Присядьте. Так… Покажите. Так… Одевайтесь. Не то, это. Нет, погодите. Присядьте. Да-да, еще раз. Не разговаривать! Так… Покажите. Так…