Макферней, казалось, нисколько не был огорчен тем, что попал в калькуттскую тюрьму. Он очень быстро подружился с заключенными. С тибетцами, мадрасцами, сингалезами он говорил на их собственном языке. Скоро вся джелхана знала его быстрые шаги, клочки седых волос над загорелым лбом и добрые синие глаза.
Макферней приметил Лелу в первый же день. Длинная белая юбка с каймой и белый шерстяной платок, хитро завернутый вокруг головы и плеч, отличали Лелу среди других женщин.
— Откуда ты родом, девочка? — спросил Макферней.
— Раджпутана, — ответила Лела.
Макферней кивнул головой. Он знал эту страну. Но еще ни разу до сих пор не бывал в западной ее половине, где безводные степи преграждают дорогу путешественникам, где бродят на воле еще не вполне покорившиеся англичанам племена.
Вечером Лела сидела, скрестив ноги, на плитах двора и тихонько пела:
Макферней присел подле нее и стал слушать.
Лела пела:
Макферней встрепенулся.
— Где ты слыхала эту песню?
— В моей стране, — ответила Лела.
— И эти слова припева? Чунда-Сакра… Сакра-Валка?
Лела с удивлением смотрела на него.
— Разве ты их тоже знаешь?
— Знаю, — сказал Макферней. — И еще много других. Чунда-Натта — Дар… Бхатта-Баруна…
Лела с испугом отодвинулась.
— Ты факир?
— Нет, — сказал Макферней. — Я узнал их из песен, из старых книг.
Макферней вынул свои листки.
— А как в твоей стране, Раджпутане, называют мать, сестру, отца? — спросил Макферней.
Лела сказала.
— Небо? Звезды? Океан?
— Самудра… — ответила Лела.
Макферней записал это слово.
— У вас в стране все так говорят? — спросил он Лелу.
— О, нет! — сказала девушка. — Моя мать знала слова, которые никто не знает.
— У кого же она им научилась?
— У моего деда, — шепотом сказала Лела. — Он факир… Он знает молитвы и заклинания, каких не знает никто в нашей стране, — даже самые старые старики. Он умеет заклинать змей, летучих мышей и крокодилов.
— Отлично! — сказал Макферней. — В заклинаниях лучше всего сохраняется древний язык.
Он спрятал свои листки.
«Отсюда, из Калькутты, я пойду в западную Раджпутану», — думал он.
Шотландец, казалось, нисколько не горевал о том, что его окружают высокие стены джелханы.
Зато сильно горевала о том Лела; она пела, сидя в своем уголку:
Лела очень сильно тосковала по свободе.
Несколько раз она пыталась напомнить Чандра-Сингу его обещание, но он только кивал головой, расписанной черными полосами, и таинственно улыбался.
— Терпи, Лела! — говорил Чандра-Синг. — Терпи. Ты — дочь нашего Панди.
Время проходило, и Чандра-Синг заметно веселел за своей глиняной оградой. Даже песенка его словно становилась живее. Как-то раз Лела разобрала слова, которые тихонько пел неприкасаемый:
По двору шел саиб в пробковом шлеме, и Чандра-Синг снова мычал невнятно и раскачивался взад и вперед, не поднимая расписанного черной краской лба: «Ннии… Ннии…»
«Берегитесь, саибы, сыны саибов!» — точно говорил он этой песней.
Вести с воли долетали к Чандра-Сингу неуловимыми путями, — с полоской индийской бумаги, переданной ловким посланцем, через таинственный знак углем на беленой стене:
«Крепость Агра восстала, английский генерал разбит…