Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе

— Почему вы так злопамятны, партайгеноссе Фордеггер? Но теперь я вежлив. Это что — шутка? А? А между тем мы уже прошли полдороги.

Здесь все теснится впритык: синагога Майзля и ратуша, справа Альтнойшуль, а музей и кладбище слева. Кнопфельмахера я не вижу, а у Альтнойшуль в лунном свете различимы только верхушка и слабый свет в проемах окон, но, может быть, мне это только кажется, они так низко над мостовой, может быть, это отражается луч карманного фонарика, кто-то проходит мимо. Но не Кнопфельмахер, тот давно прошел… а вот свет исчез.

— Я помню еще кое-что, партайгеноссе Качорский.

— А именно?

— Что вы мне посоветовали взять в провожатые еврея.

— Ну и что?

— А то, что теперь я могу считать вас моим еврейским провожатым.

— Нет, этого вы считать не можете, — говорит Качорский, и голос его, в котором прежнее издевательство звучало почти дружески, вдруг становится ледяным; таким голосом он ответил, когда выходили из Альтнойшуль, на примирительное замечание Фишла: «Вы ничего не можете себе позволить, вы и так слишком много себе позволили», — об этом вспомнилось сейчас Фордеггеру, а также о том, что вскоре имя Фишла оказалось в списках на депортацию, и имя Тауссига тоже, и что об обоих больше никто ничего не слышал. И не услышит. Об этом Фордеггер тоже подумал. Это был опасный голос.

Теперь они стоят перед самой стеной кладбища, надгробные камни разглядеть нельзя, только луна виднеется сквозь ветви деревьев, она озаряет зеленоватым свечением квартал мертвецов. Могилы молчат, а к нему подкрадывается другое воспоминание — почему именно сейчас ему припомнился Тауссиг и рассказанная им история? почему именно сейчас? — об эпидемии, уносившей детей Еврейского города, только детей, они умирали один за другим, их смертям конца не было, пока однажды в полночь не пришел на кладбище рабби Лёв. Он увидел, как из могил встали мертвые дети, увидел, как они протянули друг другу холодные руки, как закружились в хороводе и как скинули рубашечки, чтоб удобней было танцевать. И тогда рабби Лёв схватил одну рубашечку и возвратил ее ребенку лишь после того, как тот поведал ему, откуда пошла страшная болезнь, и показал дом, где творились нечестивые дела, а грех этот был причиной несчастья. А едва забрезжил рассвет, рабби Лёв вошел в тот дом, и изгнал из него грешников, и страшная болезнь ушла.

Надо же, чтобы ему вспомнилось это именно сейчас, когда он стоит с Качорским перед кладбищенской стеной. И что рассказал эту историю именно Тауссиг, о котором больше никто никогда не услышит.

— Ну что же? — спрашивает ледяной голос Качорского. — Войдем мы туда?

Фордеггер не отвечает.

— Все-таки боитесь привидений?

— Нет, — отвечает Фордеггер, — боюсь вас.

И делает шаг в сторону Качорского. Его лицо исказилось — то ли неверный зеленый свет луны тому причиной, то ли замеченное им движение руки Качорского. Он отступил в сторону и потянулся к пистолету. Оба выстрела раздались одновременно, и оба тела одновременно рухнули на мостовую.

В ту минуту три штурмовика во главе с унтер-офицером Рюбельтом возвращались из Альтнойшуль, чтобы доложить Качорскому, что приказ выполнен. Как было договорено, они направлялись на встречу с шефом к синагоге Майзля. Не найдя его там, они тем поспешнее бросились на звук раздавшихся выстрелов, но доложить о выполнении приказа уже не смогли.

В то время еще никто не знал, что дело, о выполнении которого они не успели доложить, окончилось не так, как было запланировано. А когда это было замечено, то главной заботой оказалось скрыть ночное происшествие у кладбищенской стены.

Вскоре, однако, события стали развиваться совсем уж стремительно, и порядок, державшийся на насилии и потребовавший еще одной жертвы, был уничтожен.