Операция «Дуб». Звездный час Отто Скорцени

Пока Скорцени и его команды искали зацепки в Риме, они имели прекрасную возможность прощупать настроения итальянцев. И того, что они наблюдали, было достаточно, чтобы Гитлер, который все еще лелеял мечту о возрождении фашизма, мучился жестокой изжогой. С момента переворота прошло всего несколько дней, но от фашизма практически не осталось и следа.

25 июля, в день, когда был арестован Муссолини, король Виктор Эммануил и Бадольо выступили по радио с обращением к нации, чтобы сообщить известие о смене режима. Примерно в 11 часов вечера по римскому времени король в буквальном смысле огорошил итальянцев, сообщив им, что принял отставку дуче и всего кабинета. А спустя двадцать минут эфир прорезал голос Бадольо: «Итальянцы, по требованию его величества короля-императора я принял на себя военное правление страной со всеми властными полномочиями. Война будет продолжена. Италия, в чьи провинции вторгся враг, чьи города лежат в руинах, — сохранит верность данному слову [то есть верность немцам] в духе славных традиций древности».

По вечернему Риму, как, впрочем, и по всей стране, прокатилась волна всеобщего ликования. Люди пели на улицах и плакали, не стесняясь выражать свою радость по поводу того, что времена фашизма кончились, и вслух проклинали Муссолини. Как и Гитлер, многие полагали, что свержение диктатора — это прелюдия к миру. Хотя Бадольо и заявил, что страна останется верна союзу с гитлеровской Германией и продолжит сражаться против союзников, веселые римляне пропустили это заявление мимо ушей.

На следующий день толпы людей устремились на улицы города. Римляне ликовали, врывались в кабинеты организаций фашистской партии, чтобы перевернуть их вверх дном. Имели место случаи рукоприкладства по отношению к партийным функционерам, которым не хватило мудрости пересидеть это всеобщее ликование где-нибудь в укромном месте. «По виа Национале проехала машина, волоча за собой на цепи бюст Муссолини, — вспоминал Фридрих фон Плеве, — и мальчишки колотили по нему палками и что-то радостно выкрикивали. Проехал трамвай, на боку которого красовалась надпись: „Трагический карнавал окончен“».

«Улицы в центре города были запружены ликующими толпами, — вспоминал позднее один итальянский журналист. — От радости людьми владело едва ли не головокружение. Наконец они вновь обрели жизнь, какую почти успели забыть. В людских сердцах тотчас поселилась надежда, что едва ли не сразу наступят лучшие времена. Люди — сначала для пробы, чтобы посмотреть, что за это будет, выкрикивали проклятия в адрес Муссолини и фашизма, и, к их великому удовлетворению, с ними за это ничего не случалось». Подобные сцены происходили по всей стране.

Физического насилия почти не наблюдалось. Скорее, людской гнев был направлен на символы ненавистного режима. Сразу после переворота в буквальном смысле тысячи бюстов и фотографий дуче были порушены и сорваны, а также эмблемы фашизма и другие напоминания о днях правления Муссолини. Когда Скорцени прибыл в Рим, в витринах многих магазинов красовались фото новых героев — короля Виктора Эммануила и Бадольо.

Увы, всеобщее ликование схлынуло столь же быстро, как и началось. Когда Бадольо взял в свои руки бразды правления страной, многие простые итальянцы надеялись на быстрый выход Италии из войны. «Как достичь мира, — писал позднее сам Бадольо, — об этом люди как-то не задумывались. Никто не остановился, чтобы задаться этим вопросом. Люди не спорили на эту тему, они воспринимали мир как нечто само собой разумеющееся». Увы, к их великому разочарованию, новый режим, который опасался вечных угроз как изнутри, так и извне, в течение всего августа продолжал неустанно подчеркивать свою верность Гитлеру. Случалось также, что, когда следовало предпринять репрессивные меры, в своем рвении режим Бадольо даже превосходил фашистов.

Вступив в должность, Бадольо ввел в Риме военное положение, а также принял иные меры к тому, чтобы запугать возможные подрывные элементы. (По сути дела, король и Бадольо боялись левых радикалов так же, как и фашистов. В их понимании левые представляли собой серьезную угрозу монархии, а Виктор Эммануил отчаянно хотел сохранить ее в неприкосновенности.) В девять вечера наступал комендантский час, в результате которого римские улицы пустели. Было также запрещено собираться группами больше трех человек. Многие итальянцы получили длительные тюремные сроки за то, что в глазах их самих было лишь мелким правонарушением, если не дарованным им свыше правом.

Паутина лжи, сплетенная королем и премьер-министром, заставляла буквально всех гадать относительно характера нового правительства — и нацистов, и союзников, и даже самих итальянцев. Буквально в первые дни после переворота Виктор Эммануил и новоявленный глава кабинета умудрились оттолкнуть от себя всех, кому было небезразлично будущее Италии.