Операция «Престол»

— Он, — с нескрываемой иронией продолжал Дурылин, — охотно вел на эту тему разговоры со своими знакомыми и давал им читать книги по вопросам оккультизма и теософии. Но самое интересное заключалось в том, что многие из этих людей затем исчезали в тюрьмах и лагерях, а он сам, будучи тамплиером, розенкрейцером и масоном высокого посвящения оказался в стороне от всех этих репрессий. В кругах богемы поговаривали, что именно ему был обязан своими посадками известный в то время художник театра Леонид Александрович Никитин. Слышали о таком?

— Кое-что! — ответил Алексей.

— В первый раз художника арестовали еще в 1918 году, и, надо полагать, без участия Сидорова. Во второй раз его посадили на пять лет в сентябре 1930 года по обвинению в принадлежности к ордену тамплиеров как контрреволюционной организации. И, наконец, свой последний срок он получил в июне 1941 года за неосторожное высказывание о руководстве страны. Одно время этот самый Сидоров крутился и возле Садовского, благо тот пускал к себе всех без разбора. И допускался до того, что два раза созданные ими монархические группы молодежи были арстованы…

— А его не тронули? — удивленно спросил Алексей.

— Зачем? — усмехнулся его наивности Дурылин. — Во-первых, он инвалид, прикованный к коляске. А если учесть, что к нему одно время слетались все «бывшие», словно мотыльки на огонек, то зачем гэпэушникам надо было тушить этот огонек?

— Логично! — кивнул головой Алексей.

И он был не далек от истины.

Одно время НКВД на самом деле разрабатывало Садовского.

Однако после, действительно, имевшего место ареста группировавшихся около поэта людей, которые уже тогда проповедовали идеи фашизма, «бывшие» к нему ходить перестали.

Что же касается Алексея Сидорова, то и здесь Дурылин был не далек от истины.

Его завербовали еще в 1928 году для работы с творческой интеллигенцией, и с помощью «Старого», как он значился в личном деле, НКВД отправило в лагеря не одного мятущегося интеллигента.

Время от времени навещал Сидоров и Садовского.

После разгрома его молодежных групп он поутих и не проявлял никакой активности.

А тем слухам, которые ходили вокруг Сидорова, он не верил.

Постепенно НКВД утратило к нему интерес, хотя со счетов никогда не списывало.

— Коненчо, — снова заговорил уже без прежнего запала Дурылин, — все, что я вам сказал о Сидорове, только мои предположения, и вполне возможно, что я ошибаюсь, поскольку НКВД, насколько мне известно, заставляло работать на него каждого второго. Но даже если это так, что, что могут сделать Садовский и Сидоров с десятком других «бывших»? Так, буря в стакане воды! Насколько я понимаю, вы, молодой человек, придерживаетесь иных взглядов. Что же, дело ваше, и все же я советую вам, хоть иногда вспоминать, что вы русский, и все, что русскому благодать, немцу смерть…

Он встал и медленно пошел прочь, тяжело припадая на больную ногу.

Алексей перевел взгляд на забытые им стихи.

Алексей вздохнул.

Странная штука жизнь.

Этот Садовский ждал и приветствовал приход немцев, а Дурылин ненавидел их. И оба они были русскими…

Что же касается его слов о «Тресте», который давно уже стал притчей во языцах, то они означали только то, что этот самый сидевший в инвалидной коляске в Донском монастыре поэт намеревался создать, если уже не создал, подпольную монархическую организацию.

Пусть и бессмысленную, но все же существующую.

Конечно, можно было смеяться и даже издеваться над этим самым Садовским, но у него хватило смелости в первый же день войны не только написать, но и переслать в Париж стихотворения, за которые по законам военного времени его могли расстрелять…

И оставалось только удивляться, как он, инвалид, переслал их?

Впрочем, какая разница!

Главное, что он узнал о Садовском, который вместе со своей пусть даже мифической подпольной организацией может очень ему пригодится…

От раздумий Алексея отвлек чей-то громкий голос.

— Вы подлец, милостивый государь!

Он повернулся на крик и увидел, как Преклонский плеснул шампанским в лицо какому-то стоявшему напротив него человеку.

Тот кинулся на обидчика, но сразу же был остановлен стоявшими рядом с ним товарищами.

Смерив противника презрительным взглядом, Преклонский холодно произнес:

— Я к вашим услугам, если они, конечно, вам понадобяться!

— Понадобятся! — уже спокойно ответил оскорбленный Преклонским офицер.

А то, что это был офицер, было видно по выправке.

— Алексей! — повернулся к Анненкову Преклонский, — подойди, пожалуйста! — Это, — продолжал он, — мой секундант, с которым вы сможете обоговорить условия нашего поединка…

С этими словами он поклонился и пошел из залы, провожаемый одновременно восхищенный и ненавидящими взглядами.

Хотел того Преклонский или нет, но он оскорбил одного из самых патриотично настроенных офицеров, хорунжего Волохова.

Как только Преклонский вышел из залы, к Алексею подошли те самые два его товарища, которые держали его за руки.

— Есаул Куракин!

— Лейб-гвардии капитан Волин! — представились они.

— Капитан Анненков! — ответил, в свою очередь, Алексей.