Операция продолжается

За все четыре года войны Виктор ни разу не видел живого немца в фашистской форме. Ему, летчику дальней авиации, за свои сто четырнадцать боевых вылетов, вероятно, пришлось уничтожить не одну сотню таких, как этот. Они погибали от бомб, которые сбрасывались с большой высоты на штабы, нефтехранилища, вокзалы и эшелоны, аэродромы и морские порты. Но гитлеровцев он видел только в киножурналах да на страницах газет. Да еще раз, занимая во время наступления новый, только что разминированный аэродром, видел неубранные трупы. Их было около тридцати. Стояла суровая зима, и они не могли разложиться, а только закостенели. На некоторых лицах замерло выражение страдания или испуга, рожденное последними отблесками сознания, некоторые были бесстрастны. А один ефрейтор лежал в стороне от группы, стылыми руками сжимая и после смерти короткий ствол автомата. У него было строгое лицо с тонким профилем носа, надменными очертаниями небольшого рта и холодным презрением в остекленевших голубых глазах. Ветер трепал густые белые волосы. Стройный и высокий, весь устремленный вперед, — таким он был настигнут смертью в последней атаке. Большаков долго простоял над убитым, и у него в сознании именно тогда родился образ фашиста, против которого он воюет. Это был сильный и наглый воин, во всем похожий на замерзшего в наших снегах ефрейтора.

Немец, который сейчас сидел напротив, направив на него черный ствол парабеллума, всем своим видом разрушал этот образ. Он скорее напоминал карикатуры Кукрыниксов, чем того ефрейтора. Вдобавок от самодовольно ухмыляющегося немца пахло чесноком и самогонным перегаром.

Большаков глядел на немца и напряженно думал: «Один на один он не рискнет меня обыскивать. Но если я полезу за пистолетом, он пришьет меня, прежде чем я взведу курок. Не годится. Надо сделать вид, что я напуган и во всем ему повинуюсь. По дороге я раза два упаду, как бы в обморок, и постараюсь, поднимаясь, выхватить пистолет или хвачу его посохом по глазам. Нужно выиграть время. Ну, а если он не один? — спросил себя Виктор, — Нет, этого не может быть. Если бы он был не один, он бы и сюда пришел с другими».

— Нур хенде хох унд ауфштейн! — прокричал немец, поднося черное дуло к его лицу.

— Фриц, у меня нога кранк, не могу идти быстро, — попытался ему объяснить Большаков.

— Шнель, шнель! — заорал немец.

— Да что ты тычешь пистолетом, я и сам пойду. — Он нашарил палку и, вставая, нарочито громко застонал.

— Шнель, шнель! — повторил гитлеровец и парабеллумом указал ему на выход.

В узком прямоугольнике двери стояло багровое солнце, клонившееся к земле. «Неужели это мой последний закат, — с тоской подумал Виктор, — и придется погибнуть от этого провонявшего чесноком и водкой фрица?»

Гитлеровец стоял за его спиной, поторапливал.

— У тебя железный крест, — сказал Виктор озлобленно, чтобы хоть как-нибудь растянуть время, — надеешься за меня получить от коменданта второй?

— Шнель, шнель, — повторил немец невозмутимо. На мгновение Виктору показалось, что легкая тень промелькнула в проходе блиндажа. Он вздрогнул от смутного предчувствия.

— Ну, я пошел, — так же озлобленно крикнул он гитлеровцу, — можешь конвоировать.

Показалось, даже раненая нога оцепенела за эти страшные минуты и стала лучше повиноваться. Виктор, поднимаясь наверх, пересчитывал ступеньки, их оказалось тринадцать. «Хорошенькое число», — тупо подумал он.

Предвечерний ветер дохнул ему в лицо и немного взбодрил. Выйдя из блиндажа, Виктор повернул налево, чувствуя, как сзади, весь напружинившись, шагает его конвоир. Гитлеровец только поднялся на самую верхнюю ступеньку выходной лестницы, когда Большаков явственно услыхал шорох осыпающейся земли. В следующую секунду за его затылком блеснуло пламя и пистолетный выстрел расколол лесную тишину. Виктор стремительно обернулся. Грузная фигура фашиста беззвучно осела на землю. Выроненный им парабеллум валялся на траве. Большаков остолбенело поднял голову. От блиндажа к нему медленно приближалась полька. Было что-то подавленное в ее походке. Рука с пистолетом опустилась вниз, побелевшие губы вздрагивали, а синие неподвижные глаза стыли от ужаса.

— Я убила человека, — прошептала она едва слышно.

— Ты убила фашиста, — громко сказал Виктор. Она покачала головой, и пышные волосы прядями хлестнули ее по лицу.

— Я убила человека, — повторила она, вся дрожа.

— Ты убила фашиста, — грубо оборвал ее Большаков. Он стоял рядом, высокий, выпрямившийся, с обветренным, румяным от жара лицом, — ты...

Она неожиданно бросилась к нему:

— О матка боска, матка боска, если бы вы только все знали, если бы знали...

— Да успокойтесь же, пани, — сказал он после небольшой паузы, видя, что она вся дрожит. — Скажите лучше, как вас зовут, я даже этого не знаю.

— Ирена, — ответила женщина едва слышно.

— Ирена, — повторил за нею капитан. — Ирена... А меня просто, по-российски, Виктором. Вы мне жизнь сейчас спасли, Ирена, а о себе говорить не хотите.

— Очень много надо говорить, Виктор. Я лучше потом. Вам тяжело стоять. Я вам помогу спуститься опять туда. Добже?