Оперные тайны

«Я был поражён высотой и глубиною этой души, – писал он. – Теперь она уже не интересует меня, нал только характеристика известной, очень высоконравственной личности, но как прелестное выражение духовной жизни замечательной русской женщины».

Роман, к сожалению, так и не был написан. Но имя главной героини – опять-таки случайно ли? – перешло к героине «Войны и мира». А сама Наташа-Татьяна-Соня намного пережила своих мужей и умерла осенью 1869 года в Москве. Могила её на кладбище Покровского монастыря в советские годы была уничтожена.

Зато несколько лет назад на главной площади подмосковного города Бронницы, где похоронены Фонвизин и Пущин и в окрестностях которого находилось имение Фонвизиных Марьино, были открыты памятники ей – и им.

Как памятники Татьяне, Онегину и князю Гремину…

Петербургская трагедия, или хорошая девочка лиза

Нет – да, верно, и не будет уже – оперы более петербургской, нежели «Пиковая дама». Она уже давно такая же его часть, как колдовские белые ночи и мистический сумрак осенних и зимних дней – я сама, живя в Петербурге, уже в конце ноября и начале декабря очень часто переставала понимать, вечер или утро за окном.

Как «Невы державное теченье», как «кумир на бронзовом коне». Как пустынные громады улиц на фоне светлой адмиралтейской иглы, как сумрачные силуэты вельможных дворцов. Как его бесчисленные литые чугунные решётки, в тяжести и в извивах которых на фоне холодного, липкого, «сиротского» питерского рассвета и вызревают, кажется, первые такты вступления к великой опере Чайковского.

Было дело во Флоренции…

Говорят, что любая история – сначала трагедия, а потом фарс. С «Пиковой дамой» вышло с точностью до наоборот. В те годы, когда Чайковский заканчивал консерваторию, оперетту «Пиковая дама» написал венский классик Франц фон Зуппе! Через некоторое время поэкспериментировать над экзотическим сюжетом захотел учитель и тесть Жоржа Бизе Людовик Галеви – там уж от петербургских реалий почти совсем ничего не осталось…

Дом Пиковой дамы. Санкт-Петербург, Малая Морская, дом 10

И самая настоящая жуть поначалу берёт не от музыки Чайковского, а от мысли о том, что она вообще могла не появиться! Директор Императорских театров Всеволожский поначалу предлагал написать оперу на сюжет повести Пушкина двум композиторам, имена которых остались в истории – не будем, впрочем, их называть – только потому, что они отказались от этого сюжета. Да и Чайковский поначалу решительно отказался писать на него оперу.

Ей не так давно исполнилось 125 лет, и иногда очень хочется проверить, уточнить, как сочетаются некоторые сделавшиеся чуть ли не каноническими детали её исполнения с оригиналом партитуры. Некоторые отличия заметны даже при прослушивании старых записей. Например, в конце первого ариозо Герман поёт «Я имени её не знаю и не хочу узнать его/» Куда исчезло последнее слово? «Певцам так удобнее» – не аргумент. В сцене казармы: «Всё те же думы, всё тот же страшный день (не сон! – Л. К.) и мрачные картины…» И, наконец, слова Графини в спальне при воспоминаниях о вечерах в Шантийи[6] у prince de Conde – «при них я и певала»

или всё-таки «при них и я певала»? Скажут: а какая разница? Но в разговоре о «Пиковой даме» мелочей быть не может, там смысловую нагрузку несёт каждый такт, каждая нота, каждый интервал.

Вспоминаю, как когда-то получила в подарок от великого нашего учёного Юрия Михайловича Лотмана его комментарий к каждой строфе, если не строчке «Евгения Онегина». Почему бы кому-то не написать такой же комментарий буквально к каждой ноте «Пиковой»?

Чайковский писал её весной 1890 года во Флоренции, которую он считал лучшим местом для творчества, в небольшой гостиничке «Вашингтон» на набережной Веспуччи, 8. Там сейчас популярный у туристов бар… Большая же мемориальная доска в честь автора «Пиковой дамы» висит на другом флорентийском доме, где он жил за двенадцать лет до этого.

Говорят, что особо чувствительные люди – а Пётр Ильич был именно из таких! – предощущают носящиеся в воздухе флюиды катаклизмов стихий и эмоций… В те самые дни, когда во Флоренции под пером плакавшего Чайковского умирал одержимый тайной трёх карт Герман, никому тогда не ведомый Пьетро Масканьи дописывал последние такты «Сельской чести» – оперы, в которой клокочут и тоже рвут в клочья человеческую плоть вулканические страсти. Именно в это время совсем молодой Рахманинов набрасывает первые такты «Алеко» – ещё одного памятника гибельности тёмной и не ведающей никаких границ человеческой одержимости.