Опять воскресенье

– Ерунду говоришь, Мануэль, ты не провалил ни одного стоящего дела.

– Ну, что вы.

– Ладно, ладно, не хватает еще, чтобы вы переругались на старости лет.

– В этой жизни надо уметь одурачивать людей. Позволь им только сказать, что ты неудачник, и можешь поставить на себе крест. А если сумеешь внушить им, что ты человек незаурядный, то любой твой чих покажется им музыкой.

– Пусть будет по-твоему, Мануэль.

После ухода Мансильи и дона Лотарио Плиний обменялся несколькими словами с капралом Малесой, просмотрел провинциальную газету и отправился домой. У пего появилась потребность побыть одному, расслабиться, не думать ни о чем серьезном.

Он шел всегда одной и той же дорогой. И пока шел, развлекался тем, что воскрешал в памяти образы давно умерших соседей такими, какими он чаще всего их видел. Он вспоминал донью Росауру, которая так и умерла старой девой, хотя всю свою долгую жизнь занималась сводничеством, – полускрытую за жалюзи окна, наблюдающую за тем, что происходило на противоположной стороне улицы… Дона Района, который умер в день окончания войны, – стоящим на балконе, облокотись о перила; он всегда избегал здороваться с прохожими, проходившими по другой стороне улицы… Соседа, которого все называли «ротозеем», – прогуливающимся перед фасадом собственного дома, задрав голову вверх, словно боялся, что с минуты на минуту на нос ему сядет слепень… А на том вот углу – сбитого насмерть машиной сына Мелкиадаса в зеленоватом габардиновом пальто и вельветовых брюках… А за этими вот запертыми воротами – двухместную коляску седовласого доктора, которого посадили в тюрьму сразу же после войны…

Мануэлю вдруг взгрустнулось при мысли о том, что через несколько лет многие жители городка будут вспоминать о нем точно так же: «Вот за этим столом, – скажут они, – обычно сидел Мануэль, слегка расставив ноги, глядя в пол и покуривая сигарету».

У входа в дом сидела Грегория, сложив на животе руки и поджав ноги под стул. Редко его жена сидела перед домом, а тем более одна. Обыкновенно она проводила время с дочерью под навесом портика или под навесом во дворе. Наверное, ей стало невмоготу от одиночества, и потому она сидела здесь, в полумраке, совсем понурая.

– Знаешь, – сказала ему жена вместо приветствия, – звонила Альфонса из Севильи. Говорит, что очень довольна. Ей все там нравится, и она рада, что сможет столько повидать.

– Я тоже за нее рад.

– Есть будешь?

– Нет, спасибо. Пойду включу телевизор, взгляну, что там происходит с Франко.

– Что бы там ни говорили, а рано или поздно он умрет, как и все мы.

Проходя мимо комнаты дочери, он не смог удержаться от искушения заглянуть туда и приоткрыл дверь. В глубине виднелся опустевший платяной шкаф. С тумбочки и туалетного столика исчезли фотографии и баночки из-под кремов, а полочка для обуви была задвинута в самый дальний угол. Комната выглядела совсем заброшенной… Мануэль погасил свет и закрыл дверь.

Едва Мануэль включил телевизор, как в гостиную вошла Грегория.

– Что еще говорила Альфонса?

– Ничего. У нее был очень радостный голос.

– Почему?

– Как почему?… У нее ведь медовый месяц. По-твоему, этого мало?

В ту ночь Мануэль против своего обыкновения лег в постель раньше обычного.

– С тех пор, как ты стал тестем, ты всегда будешь ложиться в двенадцать часов?

– Я устал. И не сидеть же мне перед потухшим телевизором.

– Надо надеяться, когда Франко умрет, передачи по телевизору будут кончаться позже.

– Не думаю.

– Что станут кончаться позже?

– Нет, что Франко так скоро умрет. Он всегда отличался нерасторопностью.

Грегория легла в постель чуть позже Мануэля, предварительно погасив свет.

В половине первого, несмотря на усталость, Плиний все еще не спал. Он лежал неподвижно, боясь потревожить жену, но сна как не бывало. Жена по его дыханию догадалась, что он не спит.

– Ты не спишь?

– Нет.

– Наверное, все думаешь о дочери.

– Не делай из этого трагедии. Я не сплю, потому что привык ложиться гораздо позже.

– Почему ты решил, что я делаю трагедию?

– Потому что все вы, женщины, так устроены, – ответил Мануэль, беспокойно переворачиваясь е одного бока на другой.

– Пойди покури, может, успокоишься.

– Да, пожалуй, я действительно пойду к себе в комнату и выкурю сигаретку-другую.

Он проворно вскочил с постели, достал сигареты из кармана мундира, который набросил на себя прямо поверх пижамы, прошел к себе в кабинет и стал прохаживаться по нему, зажав сигарету в зубах и заложив руки за спину.