Оползень

Будто мне на сердце веет                бывалыми веснами:Просекой, дачкой, подснежником,                хмурыми соснами,Талыми зорьками, пеночкой, Невкой,                березами,Нашими детскими, нет, уж не детскими                грезами.

Нет! Уже что-то тревожно                в груди колотилося…Знаешь ли, Юленька?                Глупо!.. А все же приснилося…

Виктор Андреевич, слегка подвывая, читал в нестойкой, навязанной обществу паузе.

Раздались вежливые аплодисменты.

Лирин даже прослезился. Лицо его было напряженно и смято. Он, конечно, не очень вникал в эту длинную либеральную болтовню и, как ругали на разные лады правительство, запоминал не очень тщательно, только на всякий случай… ну, как бы даже чисто механически, по привычке. Но поскольку он был психолог, стихи на него производили впечатление. Они не то чтобы потрясали, но потряхивали его слипшуюся душу, вороша в ней что-то полузабытое, слабое, детское.

— Кто я? — исповедовался он Касе. — Я принадлежу к презираемой части общества. Одни боятся, другие презирают, и многие, о, многие ненавидят. Я как будто спал пятнадцать лет и вдруг проснулся.

Кася вновь запела, аккомпанируя себе, не слушая Лирина.

— Эта краткая поездка, другая ситуация… l’autre situation… А завтра снова служба, — он забыл, что больше не на службе, — и опять я впаду в летаргический сон.

Он засмеялся. Ему нравился беспорядок ее взбитых пепельных волос, тонкая линия бровей над голубоватыми веками. Ведь из простых. Откуда такая в ней порода? Откуда эта длинная талия и шея и покатость плеч? Бедра по-крестьянски крутоваты. Но даже и это нравилось. И туфелька остроносая выглядывала из-под юбки. С ума сводил узкий ремешок на подъеме, крошечная пуговка застежки.

На самом деле ощущения ротмистра были гораздо проще, но ему нравилось думать, будто он такой изысканно чувственный.

— Я очень несчастлив, Евпраксия Ивановна, — втолковывал он. — У меня нет личной жизни. Одно служение: царю, отечеству, усмирения, выявления, надзор… Иногда я удивляюсь, откуда у меня дети взялись: Игорь, Людмилочка — неужели они мои? И при чем тут я? Ведь я работаю по двенадцать часов в сутки. Устаю ужасно. В карты играть не хочется, просто сил нет, не то что…

Все были уже в той стадии, когда друг другу очень сочувствуют. Охмелевшая Кася погладила ротмистра по голове.

— Вот вы еще не облысели. Одно это уже хорошо. Вам надо отдохнуть.

Лирин тепло, как дитя, потянулся поцеловать ее. Уклоняясь и закрывая глаза, она пробормотала:

— Я желаю вам счастья. Будьте счастливы.

— Это невозможно, — убежденно, искренно заверил ее жандарм.

Глава четвертая

В разгар веселья Виктор Андреевич знаком пригласил своего управляющего незаметно выйти на палубу.

Ветер с силой сразу охватил их, освежая после пьяного гвалта и духоты в салоне. Кто-то уверенно, но невпопад опять забарабанил на пианино. Кажется, на этот раз Лирин.

Узкий месяц перескакивал с елки на елку по верхушкам, никак не хотел отставать от парохода. Густой влажный запах реки мешался с дымом сигары Виктора Андреевича.

— Что показала предварительная разведка на Ольдое? — спросил он, как всегда спрашивал о делах, бесстрастно.

— По заявке рабочего Мазаева? Пока слабое золото. На будущей неделе поеду сам с десятником. Попробуем еще.

Помолчали.

— Вы знаете, я к вам хорошо отношусь и доверяю вам, — заговорил Виктор Андреевич, и Осколов сразу уловил в его голосе что-то новое. — Я буду откровенен. Наш вечер — прощание. На следующей неделе мы будем с Олей во Владивостоке, а там морем — за границу. Рассчитывайте рабочих, закрывайте прииск.

Он вгляделся в молодое, измененное полутьмой лицо Осколова: высокий лоб, прямой нос, удлиненный, мягкий разрез глаз.

— Я не смею верить тому, что слышу, — пробормотал Александр Николаевич.

— Экие славные у вас усы, — неожиданно сказал Виктор Андреевич. — Всегда завидовал.

Осколов непонимающе улыбнулся, показав ровную полоску хороших зубов.

— Вам смешно, что я об усах? Ничего, скоро всем нам дадут по усам.

— Вам не кажется, что вы немного преувеличиваете? — осторожно спросил управляющий.

— Будто вы не знаете, что творится в России. Я предпочту ждать развития событий, ну, скажем, в Китае. Все валютные кредиты я уже перевел в Шанхайский банк. Не угодно ли с нами?

— Н-не знаю… я поражен.

— Ну, зато я знаю историю Европы. Я знаю положение в России. Поверьте, это неостановимо. Это будет как таежный пожар. Я очень советую вам уехать. Разумеется, наш разговор конфидентный, чисто дружеский. Никого из этих, — он показал на освещенные окна салона, — я посвящать не собираюсь. Душа моя смущена грядущими бедствиями, — вспомнил Виктор Андреевич о своем увлечении «Словом», — печаль жирна течет по русской земле… Впрочем, может быть, вы в других видах? Может быть, вам нравится то, что происходит в Петрограде? Ваш отец, кажется, был из политических ссыльных?