Опоздавшие к лету

Все высказались в том смысле, что да, конечно, продолжать, а Леопольд пусть пеняет на себя, сколько его ждали… Тот, у окна, нахмурился, подумал и стал читать стихотворение — незнакомое. Читал он великолепно: негромко, но очень слышно, выразительно, но без плюсовки, — так на памяти Марта читал только Майорош…

Он умер, Дон Кихот,и никогдаон не придетсмешным своим мечомвершить на этом свете справедливость.Остались господами — господа.Остались пастухами — пастухи,и дураки остались дураками.Кому же ты был нужен, Дон Кихот?

…как снег, летят года, слагаются ввека, века лежат в полях и под полями,в морщинах, под березами и в душах…И снег, колючий и сухой, его могилувсе заметает — и никак не заметет.

Все помолчали немного, потом кто-то сказал: «Браво, Норис», а кто-то: «Слишком уж в лоб», а кто-то: «Давай еще, Норис», и все это было похоже не на ординаторскую сумасшедшего дома, а на литературный клуб много лет назад…

— Можно — чужое? — спросил Норис и, не дожидаясь ответа, начал:

Гремят фанфары. Гамлет победил.Полоний жив, и отомщен отец.Офелия? Ее он разлюбил,но поведет наутро под венец. 

Усни, Офелия! Теряя четкость черт,спит Эльсинор в колеблющейся мгле,спят Розенкранц, Горацио, Лаэрт,лишь Йорик бродит на ночной земле.[1]

Позади тихонько стукнула дверь, народ завозился, пропуская вошедшего. Март оглянулся. Это был Петцер, он тихо, стараясь не производить шума, подошел, пожал руку Марту, потом Тригасу и сел на подставленный стул.

Потом Норис читал еще, потом читали другие, стихи были лучше и хуже, но почти все незнакомые, потом принесли гитару, и тоненькая женщина стала петь какие-то никогда не слышанные Мартом песни — оказалось, это Гейне, — и лишь через несколько часов все стали понемногу расходиться. Наконец остались только Петцер, Март и Тригас.

— Слушайте, Леопольд, — сказал Март, — как вам не стыдно? Вы такое — от меня скрывали! Я как свежим воздухом подышал.

— Вы по делу? — спросил Петцер.

— Даже по двум, — уточнил Тригас. — Во-первых, вами очень интересуется полицмейстер. Сегодня он меня минут двадцать допрашивал, и все вопросы как-то замыкались на вашем учреждении. Кто-то у вас тут умер, да? Короче, я сказал, что ничего не знаю и не желаю знать, но отвязался от него с трудом. Так что имейте в виду на всякий случай. А во-вторых, вот с ним неприятность случилась — прямо при мне.

— Что именно?

— Пти маль, — сказал Март. — В восемьдесят четвертом меня контузило, а где-то с восемьдесят шестого началось. И вот за последние дни — раз пять, наверное.

— Асамид применяли? — спросил Петцер.

— Да, — вздохнул Март. — Или ронтон.

— Это одно и то же.

— А мне казалось, ронтон сильнее, — сказал Март.

— Самовнушение, — усмехнулся Петцер. — Импортный препарат, упаковка красивая… Держите, — он протянул Марту коробочку с таблетками.

— А феназепам есть? — спросил Март.

— Есть. Дать?

— Если можно, конечно.

— Всем все можно, — отозвался Петцер. В столе, где он искал, лекарства не оказалось. — Сейчас принесу. — И он вышел.

— Странный сумасшедший дом, — заметил Март.

— Да? — вмешался Тригас. — А ты чего ожидал?

— То есть как — чего? Это же нормальные люди!

— Поговори на эту тему лучше с Петцером, он тебе объяснит, кто нормальный, а кто нет…

Вошел Петцер, подал Марту еще одну коробочку. Лицо его было озабоченным.

— Доктор, — сказал Тригас, — вот сударь интересуется, насколько ненормальны ваши пациенты?

— Абсолютно ненормальны, — пробурчал Петцер. — Кто же в здравом уме станет читать вслух иностранных поэтов, да еще при посторонних?

— Нет, серьезно, — сказал Март. — Вы что, их так хорошо лечите?

— Их очень плохо лечат. Родственники не настаивают на интенсивном лечении, понимаете ли… То, что вы видели, — это результат плохого лечения и еще худшего воспитания. Ай да Леопольд, подумал Март. А я-то думал — только коньячок да девочки…

— И еще, — не унимался Тригас. — Не из любопытства, а чтобы не навредить ненароком: что у вас тут случилось?

— Да бог его знает, — ответил Петцер. — На территории нашли труп. Кто такой и отчего помер — неизвестно. Даже вскрытие ничего не показало. Сначала думали — наркоман, хотел поживиться…

— А разве бывает так, чтобы на вскрытии — и ничего не было?