Орангутан и Ваучер (сборник)

Внук любил ее как родную мать и хорошо знал нрав старушки – как скажет, так и сделает. Он забрал несколько книг и молча ушел в огород.

Солнце стояло высоко.

У грядок пахло двинской черемухой, сочными травами.

– Вот оказия! – думал он. – Расшумелся и сам себя наказал.

Полдня Никита просидел в огороде.

В обед пришла Нюра, краснощекая, высокая, с длинными рыжими косами.

Она была старше брата и слегка важничала перед ним.

– Ты что, изба-читальня, обедать не идешь? Никита промолчал.

– Оглох что ли?

Он резко встал, сильно хлопнув книгой.

– Какого черта прилипла?! Вишь, о Ломоносове читаю… Не до обеда мне…

Сестра ушла. Затем появилась бабушка.

– Это ишо что! Ты, может, через энти псалмы и рехнулся?

Она подошла ближе и отобрала книгу.

– Груня! Отдай, отдай! – как бешеный, закричал он.

– Да ты не кричи… И не сетуй зря… ну… Бабушка была с норовом. Она лихо открыла книгу и, бережно полистав, ловко присела рядом. – Прочти, лучше, о чем здесь рекут? Силу книжную изведать хоца…

Никита чуть смутился.

– Силу, говоришь?

– А чего ишо? Если б я силушку от жизни моей горемычной не черпала, то уж там была бы… А в псалмах-то она есть? Али нет? В тех, что в церквах, знаю, много силы было… а в твоих?

– Тогда слушай… не перебивай. – Он поудобнее уселся на пеньке и вдруг заговорил строго, таинственно. – Когда Ломоносов пришел в Москву…

– Опять о нем… Горе ты луковое! – Груня тяжело вздохнула и закрыла лицо темными ладонями.

– Когда Ломоносов пришел в Москву, – еще громче повторил Никита, – вот что он сказал первому попавшемуся учителю… «Не бедности страшусь я, а той мерзкой судьбы, что может лишить меня помыслов и раздумий»! – Он читал, как будто вбивал гвозди в тугое дерево: неистово, убедительно. – «Я дерзко и зримо хочу поведать о том, что таит в себе земля наша, звезды, Вселенная…»

– Поехал, поехал – не выдержала Груня, – без руля и без ветрил… Ты что, всурьез спятил? Завтра же к врачу марш! – Она направилась в дом.

А Никита заметался по огороду. Книга все яростнее и яростнее взвинчивала его мысли, воображение.

«Каких крепких людей вскормила земля наша! Ведь Ломоносов-то пешком в Москву ушел… Ни лютый мороз, ни родительские запреты не остановили!»

И вдруг сам собой возник вопрос: «А тебя что держит? Свинарник? Или сарай? Или Груня, у которой при слове „наука“ дрожь по телу?» – Он яростно посмотрел на избу и решительно сказал сам себе:

– Уеду я нынче…

У огорода появился двоюродный дядя:

– Теперь и мне понятно, что ты того малость… Ты что, сам с собой разговариваешь? А ну в дом… живо!

– Как бы не так! – Никита знал упрямство дяди и разговаривал с ним тоже круто. – Видишь, читаю!

– Смотри у меня… – Дядя был высокого роста и фамилию имел Сохатый. – Осень подойдет – ни одного пыжа не проси… а о порохе – забудь… Без тебя на охоту ходить буду. А ежели с ружьем увижу, в милицию сообщу! – Он пошел обратно в дом, но у колодца остановился. – Охломон ты! Груня с ног сбилась, шаньги картошкой пичкая, а ты баклуши бьёшь!

– Болею я… Видно, ностальгию подхватил…

– Чего?

– Болезнь такая… Душу наизнанку выворачивает, а тело, как в огне.

– Вот те раз! Вроде гриппа, что ли?

– Угу… хуже…

– Хуже? – Сохатый удивился. – Шестьдесят лет прожил, а такой болезни не слыхивал. Погоди-погоди… Может, ты напускаешь на себя?.. Может, по-молодости, а?.. Пойдем в дом, поговорим… – он потянул племянника за руку.

– Не трожь! – Никита вырвался. – Дай самому разобраться… В город поеду…

– Куда? Куда?

– В Москву…

– Ты что, драпать решил?

– Тссс… Бабушке ни гу-гу… Узнает – беда…

– Ишь ты какой! А вот ежели расскажу…

– Не надо, дядя! Не губи меня…

– Глупенький ты. Я тебя спасать хочу… Небось в Москву-то за хипповой жизнью рвешься? Ну-ну… не обожгись… – Сохатый с жалостью покосился на пятистенку. – Сердце сжимается, когда на избу-сиротинушку гляжу. А ты тикаешь от нее… Нас-то не жаль?

– Всех жаль… и тебя, и Груню, и сестру… Но учиться еще больше хоца! Не сердись на меня.

Сохатый молча достал беломорину, покрутил, как игрушку, тяжело вздохнул.

– Что ж, я не против. Токо с болезнью не тяни… Может, всурьез эту самую ностальгию подхватил. В поселок городского типа езжай, там поликлиника новая, современная… – Дядя хотел еще что-то сказать, но передумал. Сам восемнадцати лет на фронт махнул. Родители проучить хотели, а он уже в Питере, в ополчении, возьми его!..

До утра следующего дня пробыл Никита на огороде, душу жгло беспокойство. Он суетливо ходил между картофельных грядок и не знал, на что решиться.