Оранжерея

Зажигать свечу, заботливо оставленную сто­рожем на табурете у скамьи, не было нужды. Да и вряд ли бы Марк сумел совладать с этой зада­чей: замерзшими пальцами он бестолково тере­бил сложные застежки ее шубы, а Ксения, желая помочь, лишь мешала ему. Во все время их ско­ропалительной близости они что-то шептали друг другу, в чем-то признавались; она то отстраняла его руки, будто в сомнении, то брала его за ко­ротко остриженную голову и прижимала к себе. Под шубой она оказалась в открытом шелковом платье. Неверно истолковав ее дрожь, Марк за­вернул Ксению в свою шинель и отнес на ска­мью. Встав перед ней на колени, он развернул свою добычу и продолжил, покров за покровом, обнажать ее пугливое, затравленное тело. У нее оказались неожиданно крепкие при тонкости ее сложения груди, плотные, круглые, с четко очер­ченными, почти черными, как у цыганки, соска­ми. Он, конечно, нисколько не сомневался, хотя, как всегда, оказался совершенно не готов к тому, что там за одеждой могут быть спрятаны всякие гладкие маленькие сюрпризы вроде едва замет­ной дорожки тонких темных волосков вдоль плос­кого живота или этих вот твердых сосков, рас­цветавших под его поцелуями, когда он мимоходом ласкал их, спускаясь все ниже и ниже. Его крепко лихорадило. Охваченный любовным смя­тением, он уже не мог уследить за всеми наития­ми соития. Большим пальцем руки, опущенным вдоль ее напряженного живота вниз, он слегка нажимал податливую влажную впадинку, пробуя градус ее огневицы, и тем самым, будто переби­рая клапаны диковинного инструмента из раз­ряда d'amoure, заставлял ее стонать и вздраги­вать. В какой-то момент его несколько отрезвил скульптурный холод ее колен, и в то же время, прижимаясь к ней, распластанной на скамье, он чувствовал, что их животы немедленно сдела­лись мокры. Поддаваясь нажиму его тела, Ксения безотчетно развела согнутые ноги, с покорным вздохом принимая на себя всю земную тяжесть любви, и Марк, помогая себе правой рукой, в ко­торой, как израненный воин на поле брани, он сжимал эфес своей страсти, а левым локтем упи­раясь в твердый край скамьи, одним обмороч­ным толчком и как бы из последних сил, как бы в самую последнюю дарованную ему секунду, про­пустить которую нельзя, пропустить которую рав­носильно смерти, вжался, вжился в ее страшно узкий эстуарий, преодолевая дразнящее сопро­тивление ее невинности, и все то, что обычно сокрыто за рядом отточий, оставляющих читате­ля в дураках и один на один с клубящимися в темных сводах его собственного воображения крамольными демонами: белые обнаженные те­ла молодых любовников, сложно-сопряженные и подчиненные в дрожащем мраке сквозистого убе­жища, штормовая качка ложа и нарастающие сте­нания загнанной в угол жертвы — все это случи­лось очень скоро и просто.

Утолив первую жажду, Марк отвалился от оше­ломленной, распахнутой Ксении и перевел дух. Ее бледное лицо с прилипшей к щеке прядью причудливо искажали тени. Она тихо, по-детски прерывисто вздохнула, свела колени и укрыла но­ги полой его синей шинели. Finis[28]. Вдоль стен смут­но угадывались лоснящиеся мраморные фигуры диан, венер и пастушек Где-то в углу в каменный пол ровно капала вода.

IV

SPERANZA[29]

1

Когда собрали с полу осколки стекла и заве­сили разбитое окно простынею, Матвей немного успокоился и даже согласился выпить стакан под­слащенного медом молока. Сон, приснившийся ему той ночью, еще долго потом повторялся с некоторыми переменами декораций и костюмов, раз или два в году, пока наконец постановщику не наскучил спектакль и он не распустил труппу. В ту душную ночь он пережил потрясение, вы­звавшее ущемление его речи, и лет до восемна­дцати Матвей Сперанский отчаянно заикался. Надежда рождается первой, а умирает последней, впрочем, он не любил своей искусственной, спер­тым воздухом семинарий наполненной фами­лии. Особенно много хлопот доставляли смычно-взрывные и щелевые согласные: ему, например, никак не давались слова вроде «верфь», «бденье», «множество», «днище», к которым его отчего-то неумолимо влекло, как начинающего велосипе­диста притягивают заборы и канавы. Свободно льющаяся речь представлялась ему прекрасным искусством, божественной музыкой, на фоне ко­торой его мучительный клекот звучал как кощунства кликуши. Бывало, ему снилось, что он, окры­ленный, с развевающимися волосами, произно­сит речь перед зачарованной толпой на площа­ди. Взволнованный собственным красноречием, он просыпался в слезах.