«Орден меченосцев». Партия и власть после революции 1917-1929 гг.

Кто-то из естественнонаучных авторитетов однажды заметил: нет правды о цветах, есть наука биология. Это тысячу раз справедливо в отношении общественных дисциплин. Смена идеологии и воззрений на историю советского периода в 90-е годы XX века была вызвана главным образом тем, что бюрократия сочла за благо стать собственником тех богатств, которыми она распоряжалась от имени всего общества. В очередной (третий) раз в истории России произошло разделение институтов государства и собственности. Следовательно, необходимо было представить дело так, что все, что было непосредственно до этого, либо в лучшем случае неразумно и утопично, либо просто преступление. В основе современных популярных взглядов на историю лежат интересы новых собственников национального богатства, и, что немаловажно, подкрепленные непобедимыми потребительскими устремлениями демоса. Как жалуется сатана у Саади, явившийся к поэту в образе юноши: «Ты видишь, не так уж я плох. Во мне безобразного нет ничего, но кисти в руках у врага моего». Благодаря социальному заказу в последний историографический период у большевиков, подвижников советской эпохи, вновь появились рога и копыта, отрос хвост.

Историография разоблачительства была уместна, когда требовалась идеология, которая бы освящала раздел национальной собственности, но она непригодна, когда вновь выясняется необходимость отстраивать и модернизировать материальную базу общества. В России этим всегда занималось государство. Маркс говорил, что если бы не существовало акционерных обществ, то не было бы и железных дорог в Европе. Акционерные общества — есть мягкий западный вариант концентрации капитала на национальные задачи. В России это всегда обстояло иначе. Можно сколько угодно обращаться за примерами к опыту других государств, но отечественный исторический опыт говорит об одном — концентрация капитала и труда для решения задач модернизации в национальном масштабе была возможна только при условии непосредственного участия государства.

Взвешенная оценка дореволюционного, романовского периода пришла к нам уже после того, как стало формироваться критическое отношение к советскому периоду, явившемуся отрицанием эпохи Империи. Точно так же удовлетворительная для науки точка зрения на советские времена станет возможной лишь после того, как будет очевидным образом критически раскрыто содержание и характер периода, явившегося снятием противоречий и отрицанием советского коммунизма.

Взгляды на историю переменчивы: одно поколение считает, что вопрос сдан в архив, но вырастает новое поколение, и старая тема предстает для него в ином свете, появляются иные суждения. Историография по инерции занимается тотальной критикой советского опыта, не замечая, что жизнь в рабочем порядке уже устанавливает связь современного периода с эпохой советского коммунизма, выстраиваясь в русле политики мягкого этатизма. После критики опыта КПСС с точки зрения идеи наметился переход к позитивной критике самой идеи с точки зрения потребностей практики. От отрицания опыта к признанию его необходимости. Объективно очередная задача современной исторической критики заключается в определении фундаментальных предпосылок как всей эпохи советского коммунизма, так и ее наиболее выдающихся периодов; в выяснении причин, скрывающихся не только в историческом прошлом России, но и в социальном укладе советского общества.

Обычно готовые и безапелляционные суждения по предмету излагают те, кто имеет поверхностные знания, за которыми не стоит сомнение в истинности сказанного. Сомнение приходит тогда, когда знание приобретает признаки полноты, то есть становится противоречивым. Противоречие есть признак завершенности цикла познания. Критика советской системы и советского исторического опыта есть явление о многих головах и среди этих голов есть много более азартные и менее уравновешенные, нежели того требует научная историческая мысль. Речь идет об абсолютно непримиримых критиках и безжалостных судьях советского строя и коммунизма в принципе. Если вести с ними разговор на основе только интересов беспристрастного знания (исключая соображения о «народном промысле»), то очень уместно привести размышления знаменитого французского историка Жюля Мишле. Как видно, аналогичные проблемы уже появлялись в поле зрения наследников Великой французской революции сто пятьдесят лет назад.