Орельен. Том 1

Орельен затрепетал. Вся драма, омрачавшая его детские годы, прошла перед ним, — грустная история его матери и того человека, на которого он, должно быть, похож…

— Тогда мама сказала мне, что она хочет уехать… уехать немедленно… и не может меня взять с собой, но когда-нибудь, позже, потом… ведь мама была совсем молоденькая… был один человек, который ее любил, который на нее не кричал и который не смотрел злыми глазами, как смотрел мой отец… — Береника обернулась к Орельену: — Вот эти глаза я унаследовала от него. — И, подняв руку, Береника решительным, диким жестом поднесла прямо к глазам два растопыренных пальца. Орельен перехватил на лету эту грозную рогатину и, нагнувшись, поцеловал ее. Береника опустила веки, чтобы подчеркнуть свое сходство с матерью.

— Скажи я: «Не уезжай», — и мама, должно быть, осталась бы… я знаю, уверена, что осталась бы. Но я не хотела, чтобы мама была несчастливая, моя мама в нашем большом доме, где стоял вечный крик… И я ей сказала: «Уходи, мамочка, уходи…» Мне было всего восемь лет. Я лепила пирожки из грязи. Мой отец чуть не умер. И мы остались с ним вдвоем, только мы и прислуга…

Орельен подумал о своей красавице матери, которая никуда не уехала, которая казалась такой бесконечно счастливой и которая ни разу не говорила с ним, со своим мальчиком, ни разу его не спросила… Потом перед его глазами встала маска, маска, похожая на ту, беглянку. И, весь во власти внезапной романтической мысли, он спросил:

— А ваша мама, Береника, ваша мама умерла?

Когда мог быть сделан муляж? Можно попытаться узнать. Недаром там, внизу, Сена со своими заветными тайнами.

— Бог с вами! Мама у меня еще совсем молодая, — ответила Береника. — Она жива. Только я ее с тех пор ни разу не видела.

— Как же это так?

— Ее… ну, словом, ее новый муж уехал с мамой очень далеко, в Африку, сначала они писали. Но отец не показал мне ни одного письма… а потом прошли годы…

Жизнь куда романтичнее любого вымысла. Все упростило бы, все так ненужно упростило бы то обстоятельство, что незнакомка из Сены могла оказаться…

— Закройте глаза! — попросил он.

Береника повиновалась и из глубины этой навязанной ей ночи спросила:

— А кого вы предпочитаете, Орельен? Меня или мою маму?

На этот вопрос мог быть только один вполне определенный ответ. Но Береника отбивалась с неожиданной силой, словно тигрица, и оба они покатились по полу, и Орельен уже весь был во власти наваждения, едва успев бегло коснуться ее губ, и во власти бешенства, что она ускользает от него. Она ускользнула, поднялась на ноги, прежде чем он успел встать с пола.

— Вы сами теперь видите, что мне лучше уйти, — сказала она.

— Вы на меня сердитесь?

— Нет, нет, я сама виновата, но я ухожу.

— Молю вас…

— Так будет гораздо лучше. Я на вас не сержусь, поверьте. Подайте мне, пожалуйста, манто. Спасибо.

Перед зеркалом она надела шляпку. Порылась в сумочке. Достала палочку губной помады.

Он говорил невесть что, лишь бы добиться от нее прощения, лишь бы ее удержать. Но понимал, что ничем уже не поможешь. Ее решительно уродливое серое манто… Ее подкрашенные губы, вновь прорезавшие бледное лицо кровавой полосой. Береника кротко улыбнулась.

— Послушайте, завтра утром я занята… Да, да, я обещала Замора, что буду позировать ему час… Но потом…

— Опять Замора!

— Не сердитесь. Ему нужен всего только час. А потом он будет работать без меня. Он просто подправляет, вот и все. Что с вами было бы, если бы меня писал настоящий художник.

— Вот видите, вы сами так говорите!

— А это будет просто акварель, где, так сказать, использован мой мотив…

Орельен пожал плечами. Он уже сам не знал теперь, кого больше ненавидит: Замора или его художество.

— Нет, не заходите за мной. Но, если вам угодно, я буду в час у Маринье, как и сегодня. Может быть, увижу там кого-нибудь еще из ваших друзей.

Береника рассмеялась.

— Нет, покорно благодарю, каждый день встречаться с Фуксом — это уж слишком! Ну что ж… Если вы настаиваете, пусть будет Маринье. Решено.

Неужели он так и даст ей уйти? Но такие вещи только говоришь себе. Он дал ей уйти. Когда за Береникой захлопнулась дверь, он вернулся в комнату, подбросил дров в камин и нечаянно задел ногой корзину для бумаги. Орельена передернуло, как будто он коснулся гроба. Ему необходимо было подышать свежим воздухом. Он открыл окно: над Парижем висела мрачная ночь, пронзительно свистел ветер. Выйдя на балкон, Орельен взглянул на огни Парижа, такие близкие, такие далекие. Потом, обведя взором Париж, он опустил глаза к огромному черному рву, разверстому у его ног, к Сене, которая уносила с собой грязные льдинки утопленников.

XXXIX