Орфей. Часть 1 (СИ)

- Какие деньги? Ты что, окстись! Я когда-нибудь гнался за деньгами?

- Да, конечно, жил на мои, чего уж там...

- Попрекаешь? Не так уж много я у тебя одалживал, только в последние два месяца, потому что бросил официальную работу. Но я же занимался другой работой. И ты видишь, чего я достиг! Я сделал кое-что достойное, согласись. И делал я это не ради денег. Только ради Евы! Мне не надо ничего. Мне сейчас нужно лишь ещё несколько месяцев - она оживёт! Я отдам тебе вдесятеро больше!

- Постой. О твоей разработке и её ценности мы поговорим позже, когда встретимся. Не телефонный разговор. Я и сейчас не уверен, что нас не прослушивают. А пока что, слушай меня: они скоро выйдут на тебя! Для меня уже ясно: к твоему особняку нагрянет возбуждённая толпа. Ничего не говори домработнице (не знаю, выживет ли она после такого натиска), а сам (слышишь?) немедленно хватай машину и мчись к Надежде Андреевне. Я для этого отпустил её и предупредил. Она - своя, не выдаст, за деньгами не погонится. Кроме того, она строит жильё, живёт пока на съёмных квартирах, меняет их. У неё не найдут. Только быстрее! Дуй к ней! А я приеду позже. Жди меня. Без самодеятельности там! Понял?

Да, совсем забыл. Самое важное. У тебя есть документ, подписанный Евой, о том, что она сама - инициатор опыта и всю ответственность берёт на себя?

- Конечно есть. Заверенный нотариально.

- Слава Богу! Так сейчас бери эту бумагу с собой и береги, как зеницу ока! Ох, чует моё сердце, влетит мне в копеечку работа адвокатов. Такая шумиха поднялась...

Простенькая кухня со шкафчиками и полками, на которых поблёскивают кастрюли. Стол не очень большой, прямо перед носом Ивана - сушилка с тарелками, Надежда моет их и ставит бочком, с них ещё капает вода. Иван машинально глядит на капли в глубокой задумчивости. Перед ним стопка, недопитая бутылка водки и быстро сварганенная по случаю закуска из наструганной колбасы, селёдки с картошкой, огурчиков и хлеба. Да ещё две чашки чаю, которые не раз уже были выпиты и снова наполнены за сегодняшний день, пока текли бесконечные откровенные разговоры.

Сегодня с утра Ивану пришлось-таки туговато после того, что он пил в отчаянии всю ночь. Потом, после первой рюмки у сердобольной Надежды, ему полегчало, ум заработал, энергия вспыхнула, хоть сейчас мчи в свою лабораторию, берись за неподъёмную, никем никогда ещё не опробованную идею. В нём так и закипела жажда творчества, только вот ехать никуда было нельзя. Отец был прав. Надо "залечь на дно". И эта вынужденная бездеятельность побудила странного парня в его душевном раздрае сначала чёркать формулы из органической химии и расчёты прямо на газете, в которую хозяйка заворачивала селёдку, потом бросить всё и с тяжёлой головой начать снова пить, отчаянно, так, чтоб всё забыть. Надежда только ахала, охала, поддакивала, подперев подбородок ладонью, наливала водку и чай. С ней и только с ней незадачливому гению было легко.

Продолжая давно начатый разговор, который прерывался долгим молчаньем, раздумьями, чаепитием и снова возникал, словно тлеющий огонёк в душах обоих собеседников, огонёчек, не желающий потухать, Иван прошептал:

- А вы помните маму мою? Я - так смутно. Помню только: она была нежная. И тихая. Часто гладила меня и напевала что-то почти бессмысленное, но я улавливал её любовь и тоску. Голосок такой был детский у неё. Сильно сутулая, как старушка, рыженькая, завитая, она всегда сидела дома, со мной, а отец, якобы, занят был на работе. Теперь я понимаю: он просто гулял. Но мама и пискнуть не смела ничего против. Она оставалась безгласно-тихой, как большой ребёнок.

- Ты довольно правильно её охарактеризовал. Мариночка и была взрослым ребёнком. Я её очень любила, - вздохнула Надежда, тоже хмельная, откровенная, хоть и не так сильно, как Иван, - любила и жалела. Он же с ней обращался, как с рабыней (прости меня, Господи!). Ох, болтливая я, нельзя, конечно, такое говорить сыну про отца...

Надежда истово перекрестилась.