Ориентализм

Сила культуры – не то, что очень легко обсуждать, и одна из целей настоящей работы – проиллюстрировать, проанализировать и осмыслить ориентализм как проявление силы культуры. Другими словами, лучше не рисковать, давая обобщения о столь неопределенном и в то же время столь важном понятии, как сила культуры, пока не будет проанализировано достаточное количество материала. Но с самого начала можно сказать, раз уж речь идет о Западе XIX и XX веков, что существовало предположение, что Восток и всё, что на нем находится, если не в явном виде уступает Западу, то нуждается в корректирующем изучении. Восток виделся как бы на фоне классной комнаты, суда, тюрьмы, иллюстрированного пособия. Таким образом, ориентализм – это знание Востока, помещающее всё, имеющее отношение к Востоку, в класс, суд, тюрьму или учебник для исследования, суждения, наказания или управления.

В первые годы двадцатого века такие люди, как Бальфур и Кромер, могли говорить то, что они говорили, так, как они это делали, потому что традиция ориентализма, еще более ранняя, чем традиция XIX века, обеспечила их словарем, образами, речевыми оборотами и приемами, с помощью которых они это говорили. Тем не менее ориентализм был подкреплен твердым знанием, которое Европа, или Запад, буквально навязала значительной части земного шара. Период мощного прогресса в институциях и в наполнении ориентализма в точности совпадает с периодом беспрецедентной европейской экспансии; с 1815 по 1914 год европейские колониальные владения расширились примерно с 35 процентов поверхности земли до примерно 85 процентов[192]

. Были затронуты все континенты, в особенности Африка и Азия. Двумя величайшими империями были Британия и Франция; в чем-то они были союзниками и партнерами, в чем-то – враждующими соперниками. На Востоке, от восточных берегов Средиземного моря до Индокитая и Малайи, их колониальные владения и имперские сферы влияния соседствовали, часто пересекаясь, часто сталкиваясь. Но именно на Ближнем Востоке, в странах арабского Ближнего Востока, где культурные и национальные особенности должен был определять ислам, столкновение англичан и французов друг с другом и с «Востоком» было наиболее сильным, близким и сложным. На протяжении большей части XIX века, как выразился лорд Солсбери в 1881 году, общее представление о Востоке было запутанным и проблематичным: «Когда у вас есть… верный союзник, который стремится вмешаться в дела страны, к которой у вас есть глубокий интерес, вам открываются три пути. Вы можете отказаться от своих намерений, монополизировать страну или разделить. Отказ поставил бы французов на нашем пути в Индию. Монополизация была бы сопряжена с большим риском войны. Поэтому мы решили поделиться»[193]

.

И поделились – таким образом, который нам предстоит здесь исследовать. Они разделили не только земли, прибыль или власть, но и ту интеллектуальную силу, которую я называю ориентализмом. В некотором смысле ориентализм был библиотекой или архивом информации, общепринятой и в некоторых своих аспектах принимаемой единодушно. Воедино этот архив связывало семейство идей[194]

и объединяющий ряд ценностей, доказавших свою эффективность тем или иным образом. Эти идеи объясняли поведение людей Востока; они наделяли их менталитетом (mentality), генеалогией, атмосферой; самое главное, они позволили европейцам иметь дело и даже рассматривать восточных людей как явление, обладающее постоянными характеристиками. Но, как и любой набор устойчивых идей, ориенталистские представления влияли на людей, которых называли «восточными», а также на тех, кого называли «западными» или «европейцами» (Occidental, European, or Western); коротко говоря, ориентализм скорее воспринимается как ряд констант и ограничений мысли, чем просто как позитивная доктрина. Если сущность ориентализма заключается в неискоренимом различии между западным превосходством и восточной неполноценностью, то мы должны быть готовы заметить, как во время своего развития и своей дальнейшей истории ориентализм углубил и даже усилил это различие. Когда в Британии XIX столетия стало обычной практикой увольнять своих управляющих из Индии и других стран, как только они достигли возраста пятидесяти пяти лет, ориентализм снова был усовершенствован: ни одному восточному человеку никогда не было дозволено видеть западного человека стареющим и дряхлеющим, точно так же, как западному человеку не приходилось видеть себя в отражении глаз подчиненного народа иначе, чем энергичным, рациональным, всегда бдительным молодым раджой[195].