Ориген

Самым прекрасным море бывало на закате, и каждый закат был неповторим — рисунком облаков, рябью на воде, шелестом, шорохом, дуновением. Можно было брести босиком по тончайшему белому песку, а можно было углубиться в прибрежный сосновый лес, что тянулся до края мироздания, и эти рыжие стволы, словно свечи или колонны, врастали в небо, не затемняя земли…

Не отпустит надолго взорыи заставит разуться детейэтот тонкий плеск, за которымвы приехали из гостей,из сетей городской культуры,растолкав для него дела —оглядеть этот очерк хмурый,за которым Земля кругла.

Чтоб поменьше — нелепых хворей,вы зимой нашептали путь…Вы приехали видеть море,называется — отдохнуть.И из детского возвратитсяна закатной ходьбе — смотри! —нисходящая колесницаи персты молодой зари.Или так: в Шестоднев не веря,пульс живой неземной Руки

угадать, прикоснувшись к зверю,чья лежанка — материки.Вам досталось — нащупать берегжадным слухом меж дюн немых,чтоб сегодня себя соизмеритьне с творением рук своих.

Он прочитал эти только что родившиеся стихи Вере на втором их общем закате, и она, чуть промолчав, только и сказала:

— Как это… красиво!

И Денису стало даже немного обидно. Сказала бы: «я тоже чувствую это», или «а давай сейчас купаться» — а так она ему будто оценку поставила. Садись, пять.

Или просто стихи были такие… слишком детские, ученические? Вымученные немного, что ли? Ну у него сейчас других не получилось. И ведь зато как он это ввернул, про Шестоднев, про всё такое — не только про всякую ерунду, но еще и про самое главное. Про Бога! Ведь теперь — всё должно быть про Него, разве не так?

А на следующее утро было воскресенье, и они вместе пошли в церковь. Что может быть правильней и естественней для такой пары? Встретились на привычном месте, и туда, вглубь поселка, по сонным курортным улицам — в синюю дубултскую церковь Святого Владимира.

И там было все правильно и размеренно: исповедь, на которой Денис рассказывал о своих грехах правильным голосом и в правильном месте стыдился и краснел. Батюшка, задавший только один вопрос: «А ты постился три дня? Положено» — на что Денис, уже искушенный в таких делах, ответил одно: «А я, батюшка, путешествующий». И был с печальным вздохом батюшкой допущен к причастию, несмотря на вечернюю столовскую котлету.

Вера в платочке, юбке в пол (на сей раз!) в трех-четырех шагах от него. Пение хора, возгласы все того же священника, небольшая очередь к Чаше, сложенные на груди руки, вкус хлеба и вина на губах. Не было одного — радости. Денис помнил это состояние после первого причастия: полет и восторг, когда готов обнять весь мир, и если сейчас, за первым же углом, встретишь архангела с пламенеющим мечом — удивишься не больше, чем усатому милиционеру. А тут — ничего.

А еще у самой двери храма, когда они выходили, стоял и рыдал взахлеб мальчишка лет шести: «я какать хочу! какать хочу!» — а женщина в платочке уговаривала его потерпеть.

— Давайте я его свожу? — неожиданно предложила Вера.

— Пусть терпит! — сурово отрезала дама, — церковь тут!

И они с Верой не стали спорить. К тому же куда его вести, тоже ведь было непонятно. Но все равно, настроение было испорчено окончательно.

— Тут где-нибудь есть столовая или буфет? — как можно беззаботней спросил Денис.

— Кажется, да, — ответила Вера.

Они прежде не ели рядом с домом, гуляли по дюнам далеко-далеко, обедали перекусом из гастронома, ужинали где-нибудь в Дзинтари, и таких мелочей, как столовка, просто не замечали. А теперь после голодного утра есть хотелось — ну просто ужас как. Как тому мальчишке облегчиться, со стыдом подумал про себя Денис.

Решили посмотреть кафешку рядом с ближайшей станцией, ведь должна она там быть. И вдруг — как раньше не замечали? Или не ходили этой улицей? — они оказались возле церкви неправославной, с будто готическими стенами и этим типично рижским колпачком наверху высокой башни. И Денис — встал, как вкопанный.

— Деня, что?

— Знаешь…

Он даже не понимал, как это сформулировать.

— Что, День?

Милая, нежная, верная Вера! Как ей это объяснить…

— Знаешь, я вот после причастия никакой радости не почувствовал сегодня.

— Знакомо, — она кивнула, — у тебя был самый-самый… ну как бы медовый месяц. С Церковью. Он закончился, теперь будни.

— А вдруг я причастился в суд и во осуждение? — спросил он чужим правильным голосом.