Ориноко

Яд, данный мне колдуном, не повлек за собой каких-либо особых бед, и спустя полчаса я совершенно пришел в себя. Когда мы остались одни, Арасибо через Арнака объяснил мне уловку шамана. Его бамбуковая трубка разделялась деревянной пластинкой на две изолированные друг от друга части. В одной находился обычный табак, а в другой — табак с ядом, вероятно, с какой-то ядовитой травой. Там, где трубку держат, незаметно можно было надавить бамбук пальцем, закрыть отверстие с отравой и спокойно втягивать дым из другой трубки с обычным табаком. Не знающий этого вдыхал дым сразу из обеих трубок и, одурманенный, терял сознание.

— А это сильный яд? — спросил я.

— Еще как! — убежденно проговорил Арасибо. — Если принять его чуть больше, человека уже не спасешь.

— Откуда ты, брат, все это знаешь? — взглянул я на Арасибо не без тени удивления.

Охотник, явно польщенный, в улыбке растянул рот до ушей.

— Я подглядывал за ним, подсматривал потихоньку, учился его колдовству и хитростям…

— Поэтому они и не любят Арасибо, — вставил Арнак.

— Карапана и Конесо?

— Да. Будь их воля, они удушили бы его…

Хижина, выделенная мне главным вождем для жилья, находилась на берегу реки в полумиле от резиденции Конесо, а в двух десятках шагов от нее стоял шалаш, в котором должен был пока жить Манаури.

Между Серимой и этим нашим новым поселением протянулась, словно пограничная полоса, небольшая роща, закрывшая нам вид на Сериму. Когда на следующий день утром, после ночи, проведенной на палубе шхуны, я направился в свою хижину, первым, что бросилось мне в глаза, был человеческий череп, венчавший небольшой холмик у стены. Это пугало скалило зубы навстречу входящим. Я содрогнулся при виде жуткого зрелища и поспешил позвать своих друзей. Охваченные ужасом, они сначала остолбенели, потом энергично закивали головами.

— Здесь умер человек, — объяснил мне Арнак, — а это его могила и череп. Карибы хоронят умерших в хижинах, где они жили.

— Ты говоришь, карибы? Разве это хижина не араваков?

— Нет, это старая хижина, и, вероятно, здесь жила какая-то семья карибов. В такой хижине не смеет жить никто, кроме духа умершего.

— Почему же тогда Конесо велит мне здесь жить? — удивился я.

— Возможно, он думает, — сказал Арнак, — что этот обычай касается только нас и не относится к тебе, белолицему…

— Не верю! — буркнул Манаури.

Посовещавшись, мы единодушно решили, что в — хижине с могилой я жить не стану. Пребывание в хижине, где жил покойник, мало мне улыбалось, а главное — могло восстановить против меня, как против святотатца, многих индейцев.

Временно я разместился в шалаше Манаури, а мои соратники вместе со мной и многими добровольцами из числа туземцев не мешкая тут же принялись возводить для меня новое жилище. Среди всеобщей радости и. веселья работа шла споро, и уже к полудню возвышалось строение разве что чуть похуже резиденции самого Конесо. Прочная пальмовая крыша, три бамбуковых стены и четвертая, хотя и частично открытая, но с широким навесом надежно защищали от бурь и ливней. Хижина, а точнее — просторный шалаш, была настолько вместительна, что я предложил поселиться в ней вместе со мной Арнаку и Вагуре, неразлучным моим друзьям.

Остальные наши товарищи, не теряя времени, тоже сооружали себе хижины, но не вразброс, как это принято у индейцев, а все вместе — одну подле другой. Как видно, род наш намерен был и впредь держаться сообща. Оставалось лишь удивляться, как в расположении хижин, словно в зеркале, отражались личные чувства, симпатии и привязанности: негры построились вокруг хижины Манаури, словно личная гвардия вождя; Арасибо предпочел место подле меня и стал ближайшим моим соседом, по другую сторону, тоже поблизости от моей хижины, расположилась в шалаше Ласана с ребенком.

Под вечер нас посетил Конесо, пришедший посмотреть, как мы разместились, и, пользуясь случаем, я выложил ему все, что думал по поводу хижины с могилой, дав недвусмысленно понять, что характер у меня вспыльчивый, не терпящий оскорблений, и нанесенные мне обиды я не всегда склонен оставлять безнаказанными.

— Обиды? — сказал он с деланным удивлением. — В этом нет ничего обидного.

— А что же тогда? Неудачная шутка или вероломная ловушка?

— Верно, ловушка, — плутовато согласился Конесо, и его мясистые губы сложились в какое-то подобие улыбки, — но не вероломная. Это была просто проверка твоих сил!

— Один сует мне в трубке яд, другой посылает жить в хижину-табу, — стал укорять я его.

— Ты удивлен? — Губы вождя все еще улыбались, но раскосые глаза его смотрели холодно и настороженно.

— Да, удивлен: разве я не гость ваш?

— Ты наш гость. Но какой? Необычный! Не такой, как другие гости. Ты, говорят, обладаешь таинственной силой, и мы хотим подвергнуть ее испытанию.

— Для этого вы сунули мне яд?

— Да! Яд на тебя действует, теперь мы это знаем. И знаем, что дух мертвого сильнее тебя! Ты боишься его! Он вселяет в тебя страх.

— В этом ты ошибаешься, Конесо!

— Разве ты не бежал из хижины-табу?

— Бежал, а как же! Но не из страха перед духом, можешь мне верить!