Оркестр меньшинств

– Пять найра[17] маленькая баночка, десять найра – большая.

– Мне за десять.

Женщина покачала головой:

– Значит, ога[18], ты позвал меня сюда, чтобы купить земляных орешков всего на десять найра? Пожалуйста, я тебя прошу, добавь еще.

Она рассмеялась.

Он снова почувствовал ту же горечь в горле. Впервые это чувство появилось у него во время траура. Он не знал, что это следствие некой болезни, связанной с несварением желудка, которое развивается у человека во времена скорби или крайней тревоги. Я сталкивался с этим много раз совсем недавно в теле моего прежнего хозяина Эджинкеоние Исигади, когда он сражался во время Гражданской войны почти сорок лет назад.

– О'кей, тогда дай мне две большие, – сказал он.

– Вот это дело, спасибо, ога.

Женщина нагнулась, чтобы наполнить большую банку, потом опорожнила ее в маленький бесцветный полиэтиленовый пакетик. Она опорожняла вторую банку в полиэтиленовый пакетик, когда он сказал:

– Я хотел не только земляные орешки.

Она не сразу же посмотрела на него, а он вперился в нее глазами. Он позволил взгляду задержаться на ее лице, неухоженном, несшем на себе следы нищеты. Ее лицо покрывали слои грязи, словно складки дополнительной кожи, в некоторой мере изменяя его черты. Но он под этими слоями видел, что она поразительно красива. Когда она рассмеялась, ямочки на ее щеках стали глубже, а губки надулись. Над верхней губой у нее была родинка, но он особо не смотрел на родинку и на ее потрескавшиеся губы – она их непрерывно облизывала, чтобы придать им блеска. Взгляд его был устремлен ниже – на ее грудь: на тяжеловесные холмики, которые, казалось, расположились на немалом расстоянии друг от друга. Они были округлые и полные, они выпирали под ее одеждой, хотя он и видел признаки ограничителя – бретельки ее бюстгальтера – на обоих плечах.

– Ина ану ква игбо?[19] – сказал он, а когда она кивнула, перешел полностью на язык красноречивых отцов: – Я хочу, чтобы ты побыла со мной немного. Мне одиноко.

– Так тебе не нужны орешки?

Он отрицательно покачал головой:

– Нет, не только орешки. Я хочу еще поговорить с тобой.

Он помог ей распрямиться, а когда она поднялась, он сомкнул свои губы с ее. Агбатта-Алумалу, хотя он опасался, что она будет противиться, его порыв был настолько силен, что внутренний голос его разума был преодолен. Он отпрянул от нее и увидел, что она ошарашена и ничуть не сопротивляется. Он даже увидел блеск радости в ее глазах и прижался к ней сильнее и сказал:

– Я хочу, чтобы ты вошла со мной в дом.

– Иси ги ни?[20] – спросила она и засмеялась снова. – Ты странный человек.

Для «странный» она использовала слово, редко звучащее в языке старых отцов, на котором говорят в Умуахии, но он часто слышал его на большом рынке в Энугу.

– Ты из Энугу?

– Да! Как ты догадался?

– Откуда в Энугу?

– Оболо-Афор.

Он отрицательно покачал головой.

Она быстро от него отвернулась, сложила руки.

– Ты и вправду странный, – сказала она. – Ты даже не знаешь, есть у меня бойфренд или нет.

Но он ничего не сказал. Он поставил ее поднос на обеденный стол, на краю которого остался засохший птичий помет. Когда он обнял ее и прижал к себе, она прошептала:

– Так, значит, вот что тебе нужно на самом деле?

Он сказал – да, это, а она легонько ударила его по руке и рассмеялась, когда он расстегнул на ней блузочку.

Чукву, я к тому времени уже много лет знал моего хозяина. Но в тот день я его не узнавал. Он вел себя как одержимый, он сам себя не узнавал. Где он – затворник, который редко чего просил у мира, – набрался мужества просить у женщины лечь с ним в постель? Где он – который почти не думал о женщинах, пока его дядюшка не сказал ему, что он должен обзавестись женщиной, – нашел в себе мужество раздеть женщину, которую только что увидел в первый раз? Я не знал. Я знал только, что он с этой нехарактерной для него бравадой снял с женщины платье.

Она крепко ухватила его руку и долго удерживала, другой рукой закрывала свой рот, безмолвно смеялась про себя. Они вошли в его комнату, а когда он закрыл за ними дверь, его сердце забилось сильнее. Она сказала:

– Слушай, я грязная.

Но он почти и не слышал ее слов. Он сосредоточился на своих собственных слегка дрожащих руках, которые стаскивали с нее трусики. Закончив, он сказал:

– Это не имеет значения, мамочка.

Потом он уложил ее на кровать, на которой умер его отец, его снедала страсть, близкая к неистовству. Эта страсть проявила себя в забавных изменениях, которые претерпевало лицо женщины: то наслаждение, то боль, заставлявшая ее сжимать зубы, то восторг, прорывавшийся смешками, то потрясение, придававшее ее рту удивленное очертание буквы «О», то беспокойное умиротворение, когда ее глаза закрывались словно в приятном изнеможении сна. Эти выражения сменялись на ее лице одно за другим до самого последнего мгновения, когда его вдруг начало корчить. Он едва услышал ее слова: «Пожалуйста, выйди», – после чего рухнул рядом с ней, исчерпав себя.