Орленев

это определение не количественное. Напротив, при таких пере¬

грузках и такой интенсивности труда невозможность самораскры¬

тия для Орленева была еще трагичней; в конце концов бесцельное

действие хуже, чем просто бездействие.

Он не тянется к знаменитостям, не сравнивает себя с тем же

Далматовым, возможно, он пока ему во многом уступает, напри¬

мер в артистической технике. У него есть одно только безусловное

преимущество: он ближе, чем его старшие товарищи, подошел

к драме современного человека (вспомним, что на второй год его

работы у Суворина в Александрийском театре провалилась

«Чайка») —интеллигента, занимающего место где-то на низших

ступенях классовой лестницы. По терминологии века, его героя

можно назвать неврастеником, в самом деле — у него болезненно

обостренная чувствительность, неустойчивая психика, перемежа¬

ющиеся взлеты и спады духа. Только разве этот герой умещается

и границах такой патологии? Он человек уязвленный, неустроен¬

ный, издерганный, зависимый, ему впору до конца ожесточиться

и тта все махнуть рукой — а он верит в добрые перемены, хотя и

нe связывает с ними свою судьбу. В его самоотверженной филосо¬

фии, как будто подслушанной у чеховского Вершинина, есть эле¬

мент прекраснодушия, апологии будущего, уходящего куда-то

в даль времен. Но к Вершинину в этом случае надо еще добавить

Дмитрия Карамазова — от нежнейшей лирики орленевского героя

один только шаг до бурь и неистовства Достоевского: на одной

стороне — мягкость и неизменная расположенность к людям, на

другой — нетерпимость и бунт. В этом плохо согласующемся со¬

четании пассивности и натиска и была сложность того психологи¬

ческого типа «человека па распутье», драму которого хотел сы¬

грать Орленев. Но время для осуществления его замыслов еще не

пришло; пока он служил в труппе Суворина в ранге «полезности»,

и газеты писали о нем, как о молодом, очень способном актере

с неопределенным будущим.

В эти трудные сезоны было у Орленева и несколько светлых

дней, и мы не вправе пройти мимо них. Назову прежде всего

самую большую его удачу начала петербургской жизни — роль

Федора Слезкина в водевиле «Невпопад», сохранившуюся в ре¬

пертуаре актера вплоть до мая 1910 года, когда он ее сыграл

в первом спектакле крестьянского театра в Голицыне, под Мо¬

сквой. С затаенным дыханием слушала петербургская публика

монолог Слезкина «Только видите, сударь, был у меня вотчим»,

и в смехе ее явственно слышались слезы. Много раз подряд смот¬

рел «Невпопад» Суворин и восхищался игрой Орленева, тайной

ее непрестанных перемен и открытий, иногда совершенно микро¬

скопических, но все-таки открытий. Очень понравилась его игра

старому провинциальному трагику Любскому, фигуре легендар¬

ной, соединившей в себе первоклассный стихийный талант и бес¬

путство. Посмотрев «Невпопад», Любский сказал, что Орленев —

прирожденный драматический актер и что держать его на амплуа

комика-простака глупо и несправедливо. Ничего более лестного

услышать про себя он не мог.

Передо мной в некотором роде библиографическая редкость —

тоненькая тетрадка, написанная от руки и изданная в литогра¬

фии московской театральной библиотеки Рассохина с пометкой:

«Дозволено цензурой 22 января 1894 года». На обложке броская,

каллиграфически выполненная надпись: «Не впопад», комедия-во¬

девиль в 1-м действии (с польского), переделка А. К. Людвигова».

Читаешь эту пьеску и думаешь, что в год, когда ее особенно ус¬

пешно играл Орленев в Петербурге (1896), Толстой писал «Хад¬

жи-Мурата», а Чехов «Дядю Ваню». Но надо ли тревожить ве¬

ликие тени, чтобы оценить по достоинству сочинение Людвигова,

ведь и на фоне расхожей репертуарной драматургии девяностых

годов «Невпопад» не блистал достоинствами.

У молодого московского барина, в сущности, люмпена, живу¬

щего в кредит, в расчете на выгодную женитьбу, служит лакей

Федор Слезкин. Но как барин не вполне барин, так и лакей не

вполне лакей. Злая судьба загнала крестьянского сына в город,

он нищенствовал, дошел до крайности, пока легкомысленный, но

сердечный барин не взял его прямо с улицы. С тех пор прошло

два года, Федор Слезкин живет в сравнительной сытости и оза¬

бочен только тем, как ему отплатить добром за добро.

«Есть у меня билетик за целковый, купил на лотерею, ежели

выиграю, то, разрази меня на этом месте, все барину отдам!» —

говорит Слезкин. Да что там билетик, он готов ради барина

«прыгнуть с Ивана Великого». Разумеется, это только метафора,

но у воодушевления бедного лакея есть такие жертвенные мо¬