Орленев

А может, это была озабоченность, ведь здесь, па его взгляд, во¬

прос идет о самой жизни, а не об ее преломлении в отвлеченно¬

стях политики. И есть за кого заступиться! И есть возможность

хоть как-то рассчитаться с тягостным для него наследством де¬

спотии Грозного!

Итак, он хочет, чтобы был поставлен предел жестокостям и не¬

терпимости предшествующего царствования. Для орленевского

понимания Федора этот монолог — хороший козырь: пономарь па

троне, и такая широта государственной мысли.

От возвращения бояр прямой переход к возвращению царе¬

вича Дмитрия из фактической ссылки. Ирина, соблюдая необхо¬

димую почтительность, вмешивается в разговор Бориса и Федора

и обращается к мужу с резонным вопросом: он простил «опаль-

ников литовских», почему же ему не вернуть в Москву ни в чем

не повинных мачеху и брата? Трагедия А. К. Толстого построена

как часовой механизм, колесики цепляются друг за друга, и эта

рассчитанная плавность иногда кажется слишком уравновешен¬

ной. Драматизм событий, начиная с третьего акта трагедии, тре¬

бует более резкого смещения планов, более динамической, взрыв¬

чатой, шекспировско-пушкинской композиции. Может быть, по¬

этому Тургенев, прослушав в авторском чтении отрывки из «Царя

Федора», отозвался о них критически и писал Полонскому: «Где

же драма!», хотя и признал пьесу «довольно замечательным пси¬

хологическим этюдом» 5. Вопреки авторской размеренности темп

игры Орленева после разговора с Ириной был возбужденно-нерв¬

ный, со многими паузами-перебивками.

Бунт Федора начинается с недоумения и жалобы: почему он

стеснен даже в таком семейном деле, как возвращение Дмитрия

из Углича? Его голос звучит тревожно, но неуверенно, и у гор¬

дой реплики о том, как дорожит он своим словом, есть трагико¬

мический оттенок — еще одно возвращение к детству, к его уте¬

шительным иллюзиям и несыгранным играм. Только игра теперь

Другая, более нервная, более напряженная. Еще ничего не про¬

изошло, и все изменилось; это как предчувствие припадка

у Мышкина в «Идиоте». Такие минуты сосредоточенного ожида¬

ния, внешнего покоя перед уже назревшим взрывом удавались

Орленеву, как мало кому другому из актеров — его современни¬

ков. Разве что Моисеи! Минимальные физические усилия, только

больше порывистых движений, больше беспокойства в глазах —

и публика замирает в предвидении взлета трагедии.

Стремительно входит Шуйский и с несвойственной ему за¬

пальчивостью обвиняет Бориса в клятвоотступничестве. От этих

слов Федор так теряется, что не знает, как вести себя, — про¬

изошло какое-то недоразумение, роковая ошибка:       «Позволь,

позволь — тут что-нибудь не так!» Но, когда Борис, не моргнув

глазом, признается в расправе над купцами, Федор в отчаянии

вскрикивает: «А клятва? Клятва?» Он вспыхивает и быстро гас¬

нет; его чувству не хватает длительности, оно неустойчиво, и тем

ослепительнее его короткие вспышки. У орленевского Федора

в этом акте был не один, а по крайней мере три взрыва, причем

динамика у них т-тарастающая, хотя в последнем взрыве, связан¬

ном с отрешением Бориса, уже не было истошпости и появилась

просветленность и даже некоторое величие.

В том поединке, который снова завязывается между Шуйским

и Годуновым, нравственная правота старого князя не вызывает

сомнений. Доводы Бориса относительно новой и старой вины вче¬

рашних выборных — ото такое крючкотворство, такое формаль¬

ное законотолковаиие, что Шуйский с полным основанием назы¬

вает его «негодным злоязычием». По тексту трагедии слова

Бориса оказывают на Федора воздействие: он не слишком им ве¬

рит, но все-таки верит. А в орлеиевской трактовке Борис его

мало в чем убеждал; нутром, инстинктом Федор безотчетно чув¬

ствует шаткость позиции своего рассудительного шурина, но

мысль об окончательном разрыве Шуйского и Годунова — и

в этом случае неизбежной распре в Русском государстве — так

пугает слабого царя, что он хочет сохранить пусть худой мир,

лишь бы только мир.

В его уклончивом поведении нет хитрости, есть только вы¬

нужденность, но она достается ему дорого, потому что он посту¬

пает не по велению сердца, а по закону необходимости. Вот по¬

чему, когда заходит речь о возвращении Дмитрия и Борис

с прежней, ничуть пе изменившейся уверенностью говорит:

«...в Угличе остаться должен он», Федор, измученный своей не¬

решительностью и бесконечными уступками неприятному и не¬

понятному ему закону пользы, приходит в исступление и на пре¬

деле охватившего его отчаяния задает себе и всем окружающим

вопрос: «Я царь, или не царь?» (В серии Мрозовской этот пик