Орлята

Галим тепло поздоровался с ними и сразу спросил о Верещагине.

— Не отвечает на наши позывные, — вздохнул Шумилин, — что-то, видно, случилось.

Десять минут пролетели быстро. Правда, разведчики по истечении срока посидели еще с четверть часа, но разве обо всем переговоришь? И только когда Лиза напомнила, что время давно истекло, они неохотно поднялись.

— Через несколько дней вернусь, — сказал Галим, пожимая им руки.

9

Солнечный луч, не шире лезвия клинка, осветил избитое, в ссадинах и кровоподтеках, лицо человека, бесформенной массой громоздившегося в углу глубокой сырой ямы. Чуть подальше, у стены, выделялось в почти ночном сумраке ямы еще одно черное пятно.

Вдруг человек зашевелился. Солнечный луч, пробежав по запекшимся губам и окровавленному подбородку, скользнул на широкую грудь, осветив вытатуированного на ней беркута с распростертыми крыльями. Упершись в земляную стену, человек попробовал встать на ноги. Но сырая земля не выдержала тяжести тела, осыпалась, и человек тяжело рухнул на дно ямы.

Послышался всплеск воды. Немного погодя в углу снова началось движение. С трудом, словно поднимая на плечах груженую телегу, человек встал сначала на четвереньки, потом, передохнув, на колени.

Это был Андрей Верещагин. Рядом с ним, у стены, разметавшись, с неловко повернутой головой, лежал Ильяс Акбулатов. Из-под сбитой повязки на лбу сочилась кровь. Еле шевеля губами, старший сержант быстро бормотал что-то на родном языке — явно бредил.

— Ильяс, друг, опомнись… Потерпи, дорогой. Не сдавай, — прошептал Андрей и, осторожно приподняв голову товарища, прижал ее к своей груди.

Акбулатова привел в себя настойчивый, требовательный стук. «Кто это стучится ко мне? Кто так добивается? Кому я нужен?» — тяжело вздохнул он и, окончательно придя в себя, понял, что это напряженно стучит измученной, натруженное пытками сердце Андрея.

— Лучше бы пасть нам на поле боя… Несчастливые мы с тобой солдаты, Андрей, — едва слышно, но уже в полном сознании прошептал он.

Тяжело было слышать эти слова Верещагину. И он возразил:

— Зато никто не скажет про нас, что мы были плохими солдатами. А сейчас?.. Что ж, и сейчас мы сумеем встретить свою последнюю минуту, не запятнав чести советского воина.

Акбулатов долго смотрел на узкую солнечную, ослепительно золотую полоску, заглянувшую в яму. Она казалась ему лучом самой жизни… далеким приветом от Нади. Но вот, видимо, тучи заволокли солнце, и золотая полоска исчезла.

— Что ж, смерть так смерть, — произнес он, когда в яме опять стало темно, — Не скрою… тяжело уходить из жизни, оставлять любимую… горько ей будет… оставлять друзей. Так хочется дожить до победы, вернуться на завод, всласть наработаться там, как работали до войны… А хороша будет жизнь, Андрей, когда на земле не останется ни одного фашиста. Знай трудись, изобретай, пускай на полный ход все твои замыслы, какие есть у тебя.

— Да, не будь проклятых фашистов, не сидели бы мы с тобой в этой яме, а делали бы каждый свое дело — на радость себе и всем добрым людям. Но уж раз фашизм зародился, сам он не уйдет. Выпалывать с корнем этот опасный сорняк, который глушит все чистое и живое, — кровное дело всех честных людей. Мы с тобой тоже потрудились над этим немало. Если и суждено нам погибнуть, так не зря гибнем.

Наверху раздались шаги. Двое солдат, разбросав ногами жерди и хворост, прикрывавшие яму, спустили вниз длинную лестницу. Тот, что был постарше, махнув на себя рукой, визгливо выкрикнул по-немецки:

— Один — наверх! Живо!

Верещагин и Акбулатов, подняв головы, с нескрываемой ненавистью смотрели на гитлеровцев. Наглость этих любителей курятины и чужого «жизненного пространства» сквозила даже в том, как они стояли у края ямы — подбоченившись и широко расставив обутые в тяжелые кованые ботинки ноги.

— Прощай, — сказал Верещагин, обняв Ильяса, и направился к лестнице.

— Нейн, нейн! — закричал гитлеровец и дулом автомата указал на Акбулатова.

Ни один мускул не дрогнул на лице Ильяса, когда он поднимался по ступенькам лестницы, хотя малейшее движение вызывало у него нестерпимую боль во всем теле.

— Держись! — крикнул ему вслед Верещагин.

Акбулатов уже был у самого края ямы. Он медленно повернул голову и, глядя в самые глаза товарища, сказал:

— Можешь не сомневаться во мне, Андрей…

Акбулатова повели по узкой тропинке в лес. После сырости, холода и тьмы ямы лес показался ему особенно прекрасным. Над головой с веселой деловитостью чирикали птички. Кроны деревьев чуть покачивались. Солнце, пробиваясь сквозь листву колышущихся на легком ветерке ветвей, рассыпалось по земле золотыми кружочками. Проходя по мосту, перекинутому через мелкую речушку, Акбулатов на мгновение задержался. Речушка напомнила чем-то ту, где в детстве Ильяс, смастерив из рубашки нечто вроде сачка, ловил рыбу.