Оруэлл

Постепенно у Эрика созрело решение усыновить ребенка. Супруга вначале отнеслась к этой идее сдержанно: она понимала, что основные заботы по воспитанию лягут на ее плечи, а существенно сокращать свою общественную активность она не планировала. Однако Эрик в этом вопросе проявил обычно несвойственное ему упрямство, и Эйлин отправилась за советом к вдове своего покойного брата Гвен О’Шонесси, по профессии акушеру-гинекологу, которая после гибели мужа взяла на воспитание девочку. В мае 1944 года Гвен подыскала подходящего ребенка и для Блэров — новорожденного здорового мальчика. В течение месяца были выполнены необходимые формальности, получены требуемые документы, и в июне супруги стали приемными родителями ребенка, которому дали имя Ричард Горацио.

Крохотный Ричард сразу же оживил жизнь Эйлин и Эрика, до того казавшуюся им монотонной. Оба с радостью возились с ребенком. А друзья и знакомые порой с удивлением отмечали, что мальчик внес в семью успокоение и близость. Блэры будто вновь переживали медовый месяц. Как сказал Дэвид Астор, пара «возобновила свой брак в связи с появлением ребенка»^{567}.

Вначале Эйлин считала, что сможет продолжить работу, наняв приходящую няню. Однако в условиях военного времени большинство работоспособных женщин были заняты в военном производстве, где получали сравнительно высокие зарплаты и удовлетворительное продовольственное снабжение по карточкам. Брать в няни малоприспособленную к нелегкому труду старуху супруги не пожелали, и Эйлин пришлось расстаться с работой. Эрик этому явно обрадовался, и не только потому, что за ребенком лучше ухаживать матери. Он с трудом мирился с характером работы Эйлин и нередко испытывал раздражение по поводу содержания ее «кухонных» передач. Сама же Эйлин признавалась, что теперь для нее не было большей радости, чем растить мальчика^{568}

.

Притча обретает форму и содержание

Через несколько дней после того как в доме появился Ричард, Оруэлл начал писать новое произведение, которое обдумывал последние годы. Название возникло легко: «Animal Farm» (буквально — «Ферма животных»). На русском языке эта повесть-притча называется «Скотный двор». Но, пожалуй, самый точный перевод дало украинское эмигрантское издательство «Прометей», выпустившее книгу в Западной Германии в 1947 году: «Колгосп тварин»[57].

Повесть-притча «Скотный двор» стала одной из вершин литературного творчества Оруэлла. На протяжении лет, прошедших после его счастливого бегства из Испании, и особенно в годы Второй мировой войны, автор с изумлением наблюдал, как в Великобритании усиливалось влияние Советского Союза. Сталин в его глазах был подлинным врагом человечества, не только погубившим свой народ, но и создавшим общественную модель, которая легко могла быть применена в Англии. Оруэлл называл ее «граммофонным сознанием»: люди перестают мыслить и бездумно повторяют то, что, как на граммофонной пластинке, записывают в их мозгу^{569}

.

Так появилась на свет книга, в которой происходит революция домашних животных против людей-«эксплуататоров», ставившая перед зверьми благородные освободительные цели, но в конечном итоге приведшая к неограниченной власти даже не одного вида животных — свиней, а наиболее ловкого, хитрого и безжалостного их лидера, в результате внутренних интриг захватившего власть на ферме.

Неизвестно, был ли Оруэлл знаком с русской литературой XIX века, в частности с произведениями М. Е. Салтыкова-Щедрина, использовавшего образ свиньи в цикле очерков «За рубежом», впервые опубликованном в журнале «Отечественные записки» в 1880 году. В заключительной главе произведения «Торжествующая свинья, или Разговор свиньи с правдою» это животное предстает обывателем, ценящим прежде всего земные блага хлева. Так что у Оруэлла был предшественник в той стране, которая стала объектом его художественного анализа более чем полвека спустя.

«Скотный двор» был произведением нового для Оруэлла жанра — утопии. Утопия — это проекция на будущее нынешних радостей и огорчений, надежд и разочарований, восхищения и ненависти, но всегда в концентрированном и часто в преувеличенном, даже карикатурном виде; антиутопия же — это ее противоположность, то есть реальность. То, что произведения Оруэлла и других авторов иногда называют «антиутопией», — результат недоразумения. Традиционно утопическими считались описания счастливого будущего, антиутопией же называли книги о будущем темном и жутком. Но будущая реальность, которая оказывается не только нереализованной, но и нереализуемой — не важно, имеет она положительный или отрицательный знак, — на самом деле всё равно утопия.