Оружие Вёльвы

Когда он скрылся за темными кустами, Снефрид еще постояла, глядя на небо и воду, одинаково синие и гладкие, и на белое око луны меж ними. Об Эйрике она не хотела думать – ей оставалось только ждать. Она смотрела, смотрела, пока два одинаковых залива и две одинаковые луны, соединенные белой дрожащей дорожкой, не заполнили все ее существо. Темнота сгущалась, хотя благодаря луне оставалась еще прозрачной, и казалось, что можно, если вдохнуть слишком глубоко, втянуть в себя весь этот мир – небо, воду, луну, остров и сосны. Ведь этот остров – и есть Средний Мир, а она – и женщина, и богиня, единственная женщина между небом и морем, подруга луны.

Снефрид расстелила на каменистой земле медвежью шкуру, неторопливо разделась с таким чувством, будто освобождается от лишнего, ненужного, и села на шкуру, продолжая глядеть на залив. Лунный свет скользил по ее коже, одевая ее в сияние и подтверждая их родство. Она распустила волосы, чтобы и они напитались лунным светом: она разглаживала их, пропуская между пальцами, любовалась их блеском – теперь никто не отличит одну от другой, небесную луну от земной. Упади сюда чей-то взор – поверил бы, что луна спустилась на каменистый остров отдохнуть от своих вечных странствий и зная, что здесь некому ее потревожить.

А может, она назначила здесь встречу кому-то, кто от тоски по ней не спит девять ночей…

От ветерка по обнаженной коже пробежали мурашки, и все существо Снефрид затрепетало – она казалась себе такой же легкой и подвижной, как поверхность воды. В ней нарастало ожидание, постепенно переходя в нетерпение. Она чутко прислушивалась к ночи, но не различала ничего, кроме легкого шума ветра в ветвях. Она ждала, что вот-вот из мрака донесется рев разбуженного зверя – но ничего подобного не было, лишь чайки кричали над заливом.

Она легла на шкуру и потянулась, глядя на луну. Иные говорят, что луна – это глаз Одина. Но который глаз – тот, которым он видит мир извне, или тот, которым он смотрит изнутри – из колодца Мимира? Один раз в месяц Один три ночи подряд открывает тот, сокровенный, внутренний глаз, чтобы видеть всю суть вещей, глядя на них из бездны, откуда все выходит и куда все скрывается…

Сейчас этот глаз смотрел на нее. Снефрид чувствовала, что нравится Владыке Павших, что внушает ему желание. Довольная этим чувством, она улыбнулась ему и слегка поманила – иди же сюда. Она ощущала все возрастающее возбуждение, от которого ее тело само собой изгибалось, и никакой бог не мог бы остаться равнодушным к этому зрелищу.

Со стороны зарослей донесся шорох. Распростертая на шкуре женщина-луна приподнялась и обернулась. Меж деревьями появилось нечто живое – немногим меньше их. Не то дерево, не то камень, не то зверь, не то бог, медленно приближался к ней, выходя из мрака на лунный свет. Она следила за ним, полулежа на шкуре, замирая от волнения, трепеща от ожидания. Он пришел – тот, кто смотрел на нее с небес. Страха не было – был тот священный ужас, что так тесно граничит с восторгом. В эти мгновения она понимала, как мало знает о тайнах вселенной – да совсем ничего. Но и Один поначалу знал мало. Преодолев страх и боль, он узнал больше – но все ли? Что с нею будет, когда этот живой камень приблизится, коснется ее… Она замирала от ужаса и все же и нетерпением ждала этого мгновения. Страх делает маленьким, но преодоление страха делает богом…

Получеловек-полузверь уже находился в нескольких шагах, ясно освещенный луной. Медвежий мех на плечах и руках, медвежьи лапы и когти там, где у человека пальцы. Под шкурой было обнаженное тело мужчины, и сочетание того и другого ясно выказывало его пограничную, оборотническую природу.

У Снефрид оборвалось сердце. Она видела облик Эйрика, но так же ясно видела, что внутри него сейчас другое существо. Неподвижное, без малейшего выражения лицо его казалось совершенно незнакомым. Сейчас в нем был Один в его проявлении Бурого, Ревущего, в проявлении Йольфа-Медведя. Того, что выпевает оберегающие заклинания не человеческим голосом, а звериным ревом. В нем сила, бесстрашие, неутомимость зверя, которые божество несет в себе и передает людям.

Зверь приближался к ней совершенно бесшумно, как к добыче, и это было страшно. Он не рычал, не ревел, и божественная одержимость, обращаемая на уничтожение врага, сейчас служила совсем иной цели.

Он протянул к ней руки, и не успела она встать, как он сам поднял ее, подхватил и оторвал от земли – так, будто она совсем ничего не весила.