Осада, или Шахматы со смертью

Кувшин еще раз вкруговую обошел стол — и опустел. Мохарра поднимается, идет в дом, чтобы наполнить заново. Вино скверное, едкое, но уж какое есть. Все-таки греет нутро, веселит душу. У погасшего очага возится жена, Мануэла Карденас, при содействии одиннадцатилетней дочки готовит обед — незамысловатый гаспачо с зубчиком чеснока, ломтиками сухого перца, растолченного с маслом, уксусом, капелькой воды и с хлебом. Две другие девочки — восьми и пяти лет от роду — играют на полу какими-то деревянными чурбачками и мотком бечевки, а теща Мохарры — старая и совсем уже почти немощная — дремлет в плетеном кресле перед большим глиняным кувшином с водой. Старшая дочь — Мари-Пас — служит в горничных в доме Пальма, одном из первых в Кадисе. Только тем, что она посылает, да тем, что получает отец семейства в ополченской егерской роте, и сыто семейство.

— Пять тысяч реалов, — шепчет Мохарра жене.

Та все слышала. Смотрит на него молча и устало. Поблекшая кожа, морщины, прежде времени залегшие вокруг глаз и в складках губ, ясней ясного говорят о тяготах жизни, об изнурительных заботах по хозяйству, о неизбывной бедности, о семи произведенных ею на свет детях, из которых трое умерли во младенчестве. И солевар, наполняя кувшин из огромной оплетенной бутыли, угадывает в глазах жены то, что она не высказывает словами. Уйдешь далеко, чуть не на край света, где французы сидят, а кто нас кормить будет, если тебя там убьют? Останешься лежать в канале, а кто нам тогда пропитание доставит? Неужто не наигрался еще со смертью, чтобы еще раз пытать судьбу?

— Пять тысяч реалов, — настойчиво повторяет он.

Женщина безучастно отводит взгляд. Что остается ей, рожденной в это время, в этой среде, в этой беспросветности, как не принимать покорно все, что ни пошлет судьба. Свояк Карденас, который знает грамоте и счету, подсчитал недавно: три тысячи двухфунтовых буханок белого хлеба, двести пятьдесят пар башмаков, триста фунтов мяса, восемьдесят — молотого кофе, две с половиной тысячи квартильо[35] вина… Это все и много еще всякого другого сможет купить Фелипе Мохарра, если на буксире, на веслах или как угодно еще сумеет привести французскую канонерку от причала в Санта-Крус через пол-лиги каналов, через болотистые плавни и ничейную землю. Масла для лампы, еды, хворосту, чтобы эту еду готовить и чтобы дом согреть зимой, одежду для девочек, оборвавшихся хуже нищенок, крышу перекрыть, новые одеяла, чтоб было чем укрыться, когда в комнате с закопченными стенами и родители, и дети укладываются на ночь на один матрас. Чтобы хоть немножко выбиться из этой нужды, которую редко-редко удается скрасить выловленной в канале рыбой или подстреленной на берегу птицей — а и то и другое добывать стало все труднее, потому что какая теперь, к дьяволу, охота, если идет война и весь Исла-де-Леон изрезан траншеями.

Фелипе вновь выходит во двор, щурит глаза на солнце, ослепительно отблескивающее в узких, как клинки, полосках тихой воды в каналах и плавнях. Передает кувшин свояку и куму, и те поочередно запрокидывают голову, отправляя в рот струю вина. Удовлетворенно прищелкивают языком. Крошат ножом табак на мозолистых ладонях. Сворачивают новые самокрутки. По дороге, вьющейся берегом канала Сапорито, в сторону арсенала Каррака медленно движутся темные против света фигуры: это каторжане возвращаются под конвоем морских пехотинцев на работы — строить укрепления в Гальинерасе.

— Двинем отсюда через пять дней, — говорит Мохарра. — Когда ночью потемнее станет.