Осада, или Шахматы со смертью

В доме на улице Балуарте меркнет и убывает свет. В этот час бухту, как душу — легкая печаль, окутывает золотистое сияние, воробьи улетают на ночлег под сторожевые башни города, а чайки — на пляжи Чикланы. Когда Лолита Пальма, покинув свой кабинет, поднимается по лестнице и идет по застекленной галерее, тускнеет уже и прямоугольник неба над патио, первый полумрак ложится на мраморную закраину колодца, сгущается под сводами арок, у кадок с папоротниками и цветами. Лолита весь день работала с управляющим конторой Молиной и письмоводителем, пытаясь по мере сил справиться с неприятностями — пришедшие из Балтимора 1100 фанег зерна, заявленного как чистая пшеница, оказались перемешаны с маисом. Утром она брала пробы — азотная кислота и углистый калий, образовав на образцах золотистые хлопья, выявили подмену, — а днем писала письма торговым агентам, в банки и своему североамериканскому партнеру. Все это и в самом деле очень неприятно. Сулит и экономический убыток, и ущерб для деловой репутации дома «Пальма и сыновья», ибо получатели груза вынуждены будут либо ждать, пока прибудет новая партия, либо довольствоваться тем, что есть.

Проходя мимо двери в гостиную, слабо озаренную последним светом дня, еще проникающим с улицы через оба окна, Лолита замечает огонек сигары и чей-то силуэт на турецком диване.

— Ты еще здесь?

— Захотелось спокойно покурить. Ты ведь знаешь — твоя матушка не выносит дыма.

Кузен Тоньо неподвижен. Фигура в темном фраке тонет в тусклом сумеречном свете. Выделяется лишь светлое пятно жилета и галстука под красноватым кончиком сигары. Раскаленные уголья маленькой жаровни, заполняя комнату теплым воздухом и ароматом лаванды, позволяют различить брошенные в кресло цилиндр, трость и плащ.

— Ты мог бы приказать, чтобы тебе разожгли камин.

— Да ни к чему это… Я скоро уйду. Мари-Пас принесла вот жаровню.

— Ужинать не останешься?

— Нет. Спасибо. Я в самом деле сейчас пойду. Вот только докурю…

Он слегка покачивается в такт своим словам. Красноватый отблеск углей дрожит на стеклах очков, играет на зажатом в руке бокале. Кузен Тоньо полдня провел в спальне доньи Мануэлы Угарте, как и всякий раз, когда мать Лолиты не расположена подниматься с постели. В таких случаях, поболтав немного с кузиной, он сидит у тетки, занимая ее разговором, играя с ней в карты или читая вслух.

— Она сегодня вполне ничего… даже рассмеялась раза два каким-то моим шуточкам… Еще я ей прочел двадцать пять страниц из «Хуаниты, или Благородства натуры». Какой роман, сестрица! Поверишь ли — я сам чуть не прослезился.

Лолита Пальма, подобрав юбки, садится с ним рядом. Кузен пододвигается, давая ей место. Она ощущает запах сигары и коньяка.

— Сколько же интересного я пропустила! Мать смеялась, ты плакал… Об этом в газету надо писать. В «Диарио Меркантиль».

— Да нет, в самом деле! Клянусь тебе таверной Педро Хименеса, что напротив моего дома! Чтоб мне никогда больше не увидеть ее, если вру!

— Кого? Мою мать?

— Таверну!

Лолита смеется. Потом легонько хлопает его по невидимой в полутьме руке:

— Дурень ты дурень. И пьяница.

— А ты — миленькая ведьмочка. Какой с детства была, такой и сейчас осталась.

— Миленькая? Глупости какие!

— Ведьмочка, ведьмочка…

Он хохочет. В темноте мелькает красный огонек его сигары. Семейство Пальма — единственная родня Тоньо. Ежедневные визиты в этот дом — давняя привычка, возникшая еще в ту пору, когда он приходил сюда с матерью. Та умерла уже довольно давно, но привычка осталась. Он здесь как у себя дома — в собственном трехэтажном особняке на улице Вероника, где обитает, если не считать слуги, один. Рента из Гаваны поступает бесперебойно. И позволяет ему не изменять вольготному однообразию своих привычек — спать до полудня, в половине первого бриться в цирюльне, обедать в кафе «Аполлон», читать газеты и предаваться сиесте там же, но на нижнем этаже, во второй половине дня посещать дом Пальма, завершать вечер легким ужином и долгим, до ночи, сидением с приятелями в кафе «Каденас», иногда поигрывать в карты. Время, остающееся от тех тринадцати часов, когда он спит, что называется, без задних ног, скрашивают ему две неукоснительно выпиваемые бутылки хереса или еще чего-нибудь подобного, что, впрочем, не оставляет на нем видимых следов: в шевелюре — несколько поредевшей, правда, — нет ни одного седого волоса, пуговицы двубортного жилета еще сдерживают напор очевидной, но не чрезмерной выпуклости, а счастливое свойство его натуры — неизменное благодушие — позволяет не обращать внимания на пошаливающую печень, которая временами дает себя знать и, как предполагает Лолита, размерами и консистенцией давно уже уподобилась двухфунтовому фуа-гра в портвейне. Кузена Тоньо это не заботит ни в малейшей степени. Когда кузина ласково дерет его за уши, упрекая в беспутстве, он отвечает, что на тот свет гораздо лучше отправиться на своих ногах, со стаканом вина в руке, в окружении веселых собутыльников, нежели сварливым и унылым старикашкой уползти туда на карачках. Так что уж будь добра, сестрица, налей мне еще. Если тебя не затруднит.