Осада, или Шахматы со смертью

Комиссар задумчиво скосил глаза на массивный бронзовый набалдашник своей трости. Таким можно с одного удара раскроить череп. Газетчик, не меняясь в лице, проследил направление его взгляда. Не трус, мысленно признал Тисон. Да, справедливости ради следует отметить, что воззрения свои Сафра, может быть, и менял в соответствии с требованиями рынка, но те, каких придерживается в настоящую минуту, защищает с неподдельной яростью. И может даже снискать себе уважение — правда, лишь у тех, кто не знал его. Преимущество Тисона в том, что он — знал.

— Вы как предпочитаете — сразу или мне малость походить вокруг да около?

— Сразу, если вам не трудно.

Повисла краткая пауза. Вполне уместная. Потом Тисон двинул ладью:

— Тот четырнадцатилетний арапчонок, что состоит у вас в услужении и которого вы время от времени дрючите, способен сделать вам большую бяку. Или даже две.

Казалось, каким-то невидимым поршнем из журналиста разом выкачали всю кровь. Лицо его стало белым, как бумажный лист, прежде чем тот положат под типографский пресс. Зрачки бесцветных глаз сузились так, что превратились в две крошечные, черные, почти невидимые точки.

— Благодетельные труды инквизиции приостановлены, — наконец с усилием выговорил он. — И скоро вообще упразднят ее самое.

Но голос его звучал нетвердо. Рохелио Тисон отменно хорошо знал, что это значит. Такой голос может быть у человека, который не завтракал, и в обед ничего существенного не ел, и теперь еще, кажется, останется без ужина. Человека, у которого желудок пуст, а голова вдруг отяжелела. Который вот-вот брякнется в обморок. На этом месте волчий клык в очередной раз испустил золотое сияние, и Тисон сообщил, где именно он видел инквизицию. Ибо есть иные варианты. И это надо иметь в виду. К примеру, можно выслать из Кадиса мальчишку, у которого документов, дающих право проживать здесь, — не больше, чем у горного кролика. Можно выслать, а можно, скажем, задержать его под каким-нибудь предлогом и засадить в Королевскую тюрьму, с тем чтобы арестанты, отбывающие там многолетние сроки, расширили ему горизонты или еще кое-что. А также можно провести и медицинское освидетельствование в присутствии судьи и заставить дать показания, уличающие его, Мариано Сафру, в мужеложстве. В содомском грехе, как именовали мы его в старые добрые времена. Пока не началась вся эта свистопляска с кортесами и конституцией…

Теперь журналист оставил увертки. Забормотал:

— Откуда вы… Это чудовищно… Как давно вы узнали об этом?

— Про арапчонка-то? Давно. Но тогда рассудил, что каждый живет, как ему нравится, а я, представьте, в чужие окна не заглядываю… Теперь совсем другое дело, дружок, теперь пришла надобность газеткой, которую вы издаете, — подтереться.

…Тисон, сидя на ступеньках, выбрасывает сигару, не докурив. Вкус и запах показались ему горькими — может быть, из-за того, как смердит здесь. На голых плитах патио меркнет последний закатный луч, и там, где коты еще лижут засохшую кровь, гаснет прямоугольник света. Делать здесь больше нечего. И нечего прояснять. Все его расчеты и предвиденья пошли впустую, и пустоту после себя оставили такую же, как в этом разоренном и заброшенном доме. Комиссар, вспоминая зазубренный кусочек свинца, который хранит в ящике своего письменного стола, качает головой. Несколько месяцев кряду ждал он знака, искал вдохновляющий ключ, который отопрет дверцу к верному ходу. Возможному и невозможному. Теперь понимает, что из-за этой идеи потерял слишком много времени, замер в бездействии, опасность которого подтверждает еще один труп. Совесть Рохелио Тисона чиста, но до костей ободранная спина шестнадцатилетней девушки, но ее широко раскрытые в ужасе глаза, но обломанные в долгих предсмертных муках зубы — все это терзает его почти физической болью. И накладывается на воспоминания о других жертвах. И встречается с призраками, подстерегающими его в вечной полутьме собственного дома. И с безмолвной женщиной, что сама, подобно тени, бродит по этому дому. И с навеки умолкшим роялем.