Осень

– Называй его мистером Глюком, – сказала мама. – А откуда ты знаешь, что он не гей? Даже если это правда и он не гей, тогда чего ему от тебя нужно?

– А если он и гей, – сказала Элизавет, – то не просто гей. Он не просто то-то и то-то. Нет таких людей. Даже ты не такая.

Как раз в то время мама была ультраобидчивой и ультрараздражительной. Это было как-то связано с тем, что Элизавет уже стукнуло тринадцать, а не двенадцать. Как ни крути, это ультрадоставало.

– Не груби мне, – сказала мама. – Ведь ты же тринадцатилетняя девочка. И тебе нужно быть поосторожнее со стариками, которые ошиваются вокруг тринадцатилетних девочек.

– Он мой друг, – сказала Элизавет.

– Ему восемьдесят пять, – сказала мама. – Как восьмидесятипятилетний старик может быть твоим другом? Почему у тебя нет нормальных друзей, как у нормальных тринадцатилетних?

– Все зависит от того, что ты считаешь нормальным, – сказала Элизавет. – Твое понимание нормальности отличается от моего. Ведь все мы живем в субъективном мире, и мой мир не является в данный момент и, подозреваю, никогда не станет таким же, как твой.

– Где ты всего этого нахваталась? – спросила мама. – Так вот чем вы занимаетесь на этих прогулках?

– Мы просто гуляем, – сказала Элизавет. – Просто разговариваем.

– О чем? – спросила мама.

– Ни о чем, – сказала Элизавет.

– Обо мне? – спросила мама.

– Нет! – сказала Элизавет.

– О чем же тогда? – спросила мама.

– О том о сем, – сказала Элизавет.

– Каком о том о сем? – спросила мама.

– О том о сем, – сказала Элизавет. – Он рассказывает мне о книгах и всем таком.

– Книги, – сказала мама.

– Книги. Песни. Поэты, – сказала Элизавет. – Он знает о Китсе. «Пора плодоношенья и дождей». Операции с опиатами.

– С чем он там оперировал? – спросила мама.

– Он знает о Дилане, – сказала Элизавет.

– Бобе Дилане? – спросила мама.

– Нет, другом Дилане, – сказала Элизавет. – Он знает его наизусть, много. Хотя он встречался раз и с певцом Бобом Диланом, когда тот гостил у его друга.

– Он сказал тебе, что дружит с Бобом Диланом? – спросила мама.

– Нет. Он встречался с ним. Это было зимой. Он спал у друга на полу.

– Боб Дилан? На полу? – переспросила мама. – Сомневаюсь. Боб Дилан всегда был звездой мировой величины.

– И он знает о той поэтессе, которая тебе нравится. Той, что покончила с собой, – сказала Элизавет.

– Плат? – переспросила мама. – О самоубийстве?

– Ничего ты не понимаешь, – сказала Элизавет.

– Что такого я не понимаю в старике, забивающем голову моей тринадцатилетней дочери мыслями о самоубийстве и враками о Бобе Дилане? – сказала мама.

– Все равно Дэниэл говорит: какая разница, как она умерла, если можно и сейчас читать ее стихи. Например, строчку про «больше не скорблю» и про «дочерей тьмы, горящих, словно Гай Фокс», – сказала Элизавет.

– Что-то не похоже на Плат, – сказала мама. – Нет, я абсолютно уверена, что никогда не натыкалась на такую строчку у Плат, а я перечитала ее от корки до корки.

– Это Дилан. И строчка о том, что «любовь вечно зеленеет», – сказала Элизавет.

– А что еще мистер Глюк рассказывает тебе о любви? – спросила мама.

– Ничего. Он рассказывает о живописи, – сказала Элизавет. – О картинах.

– Показывает тебе картинки? – спросила мама.

– Одного знакомого теннисиста, – сказала Элизавет. – Нельзя сходить и посмотреть на эти картины. Поэтому он мне их пересказывает.

– Почему нельзя смотреть? – спросила мама.

– Просто нельзя, – сказала Элизавет.

– Интимные картинки? – спросила мама.

– Нет, – сказала Элизавет. – Они типа… Он их знает.

– С теннисистами? – спросила мама. – И чем эти теннисисты там занимаются?

– Нет, – сказала Элизавет.

– О боже, – сказала мама. – За что мне это?

– За то, что ты много лет используешь Дэниэла как мою бесплатную няньку, – сказала Элизавет.

– Я же говорила тебе. Называй его мистер Глюк, – сказала мама. – И я его не использую. Это неправда. И я хочу знать. Хочу знать в деталях. Какие картинки?

Элизавет раздраженно вздохнула.

– Не знаю, – сказала она. – Люди. Вещи.

– Чем занимаются люди на этих картинках? – спросила мама.

Элизавет вздохнула. Она закрыла глаза.

– Сейчас же открой глаза, Элизавет, – сказала мама.

– Я должна их закрыть, иначе не увижу, – сказала Элизавет. – Ясно? Хорошо. Мэрилин Монро в окружении роз, и еще вокруг нее нарисованы яркие розовые, зеленые и серые волны. Только это не буквальный портрет буквальной Мэрилин, а картина, написанная с картины. Об этом важно помнить.

– Вот оно что, – сказала мама.

– Как будто я сфотографировала тебя, а потом написала не тебя, а твою фотографию. И розы больше напоминают не розы, обои с цветами. Но розы выступают из обоев и завиваются вокруг ее ключицы, словно обнимая ее.

– Обнимая, – сказала мама. – Понятно.

– И какой-то француз, когда-то известный во Франции, в шляпе и солнцезащитных очках. Тулья шляпы – это груда красных лепестков, похожих на огромный красный цветок, а сам он серо-черно-белый, как снимок в газете, и позади него все ярко-оранжевое, чем-то похожее на пшеничное поле или золотую траву, и над ним вереница сердец.

Мама сама прикрывает руками глаза, сидя за кухонным столом.