Осень в Ворожейке

И уснул, забылся он, а проснулся когда, Фисты в избе у них уже не было.

— А что дальше? — спросил он у брата.

— Что — что дальше? — это брат ему в ответ так, прячась от солнца с головой под одеялом.

— А Фостирий?.. Чё с ним было дальше?

— А-а, — отозвался глухо из-под одеяла брат. — Не знаю… и сам заспалл, когда журавль прилетел. Надо у матери спросить — она-то вряд ли, что уснула.

Пришла мать и сказала:

— Ну чё, чё, сами видите, до сих пор гол как сокол. Может, чё и принёс с собой, да утаил — время-то какое после навалилось. Может, Сеньке передал? Бог им свидетель, Бог им и судья. Только я думаю, и не было ничего, хоть и через него, через золото, здесь они очудились, и кулачили их через него — указал кто-то, что, мол, ходил и мыл Фостирий… а там отнекайся попробуй.

Он повернул голову: на том же месте, в том же положении сидит на кровати мать. Нет, дело тут явно не в корове. Корова пришла, бодает ворота, мычит — требует к себе хозяйку. Не раскачивается теперь мать, будто убаюкала — задремал её ребёнок; неподвижна мать, будто и не слышит коровьего зова. Может, от брата или о нём какая весть дурная? Но через кого, кто мог забрести сюда в эту пору? Для пастухов поздно, для охотников рано. Он отвернулся… А когда брат уехал, ему за него стало страшно: что с ним теперь будет? Вот и сейчас, вот и опять подступил к горлу страх: как-то — с болью, наверное, с невероятными муками, изменив свою внешность, естество своё, он должен был из Макея превратиться в Дмитрия? Возможно… нет, не возможно, а несомненно, это уже случилось, и поэтому он так долго не приезжает. Ведь уже год, как брат вернулся из лагеря, — так то место, куда отбывал брат, называл Сулиан. Какой теперь брат? Как выглядит? Как говорит? О чём? Как себя чувствует? Как смотрит? Как вышел из своего собственного имени и перешёл в чужое? Но это, вероятно, так, для неё, для жены своей, и для паспорта, а сам себя он по-прежнему осознаёт Макеем? А может быть, и так: те, кто принимает его за Макея, видят его одним, а те, кто знает его уже как Дмитрия, — другим. И всё же брат, похоже, действительно перестал быть Макеем и, видимо, не может нынче вспомнить, где его дом, кто его мать, и что я… — он не докончил мысль, он сдвинул резко с места подушку и положил голову на матрас, он будет так лежать, пока матрас не нагреется, а подушка не станет прохладной. — Лишь бы не заплакать, лишь бы не завыть, — так подумал он, — мокрое лицо, щекотно в носу… да, не разнюниться бы, — так подумал он. И ещё он подумал вот как: это Дмитрий, это тот новый человек виной всему, причина беды. Не было бы его, не случилось бы… ох же! А мать — та не перестаёт молиться за Макея, а молиться теперь надобно за другого — за Дмитрия. Поэтому, наверное, и не доходят до Бога её молитвы, а коли и доходят, то Бог, вероятно, не может уразуметь, о ком она просит, ибо в неведении она, а он, он, её младший сын, не скажет ей, не раскроет тайны — он обещал её хранить и, как бы ни было обидно за мать, сдержит слово, данное им брату: нет, что ты, не скажу, конечно. И только иногда ночью, самым тихим, самым благоприятным для откровения часом, когда ночь готовится уступить утру, он повторяет и повторяет: Боже, верни матери сына, а мне — брата, воссоедини имя с телом. Мать Тебе: Макей, — я Тебе: Дмитрий, — и до тех пор, пока не одолеет сон, пока место на полу перед иконами не займёт мать, когда грех заглушать молитву её…