Осень в Ворожейке

«И снег у тебя каждый день идёт, с Покрова начиная, и ноги у тебя каждую ночь выворачивает», — думает он, слыша, что говорит на кухне мать, а смотрит всё на тот же стебель, но уже так: его не видя. И ещё подумал вот как он:

«Странно — разговорилась, прорвалось в ней что-то, наверное, или ворона, может быть, в капкан попалась?»

А мать закончила работу на кухне, ведро, видать, подхватила — дужка у того звякнула, — в комнату направляется. Занавеску отвела рукой свободной. Вышла.

— Там, у тебя, картошка свежая, только что испекла, поешь, — говорит мать, кивая на табуретку, что находится у него в изголовье, и ставит ведро возле окна. А потом напряглась так, будто слушает, будто понять хочет: был гром, или ослышалаь? Не гром, конечно, так это, к примеру. А он давно уже уловил этот звук, но поверить не может.

— Трактор, ли чё ли, где туртычит? — говорит мать, замерев, словно сердце у неё кольнуло — то уж кольнёт, так неожиданно. И вроде как ей дурно сделалось: присела на лавку, помолчала. И говорит:

— Чё бы это? — и голос у неё ослаб, будто после долгого, тяжкого недуга. И тут же вроде как саму себя и успокаивает: — А может, мимо кто?

«Нет, не мимо, — думает он, думает, но не произносит, — не мимо, это — брат. Но тот ли, Макей, родной и близкий, или другой, имя которому чужое — Дмитрий? А если всё же мимо? — думает он. — Если мимо, значит — Дмитрий — один ответ. В сопку, надрываясь так, поднимается, скоро перевалит, — думает он, — а перевалит и не пойдёт по хребту, тогда и гадать нечего: только сюда, больше-то некуда», — и в груди противно засосало.

И мать птицей взметнулась с лавки, закружилась юлой по избе, то одно хватает в руки, то другое — прибирается, но не от ума так, а с переполоху.

— Ой, тошно мне, — говорит.

И снова, ноги у неё как будто отказали, опустилась на кровать, в угол с божничкой глядит вопрошающе, рокот ухом слушает, слушает телом бегущий по мёрзлой земле гул, а сердцем душе своей внимает — та ничего не отвечает, не подсказывает, опять к божничке — там молчок. А потом и говорит вдруг как бы ни с того и ни с сего:

— Снег будет — кости ломит, — и сорвалась с места, к окну подбежала, к стеклу прильнула, смотрит.

— Где же они? — говорит. — Это, — бормочет, соскальзывая лицом по стеклу. — Макеюшку… неживого везут, — и будто бы не она последние слова произнесла, а за неё кто-то.