Осенние дожди

Мы перебрасываемся еще десятком таких же ничего не значащих фраз, но все трое понимаем, что это — так, для заполнения пауз. Внезапно Шершавый произносит, глядя на Анюту:

— Хочешь, отгадаю?

— Что?

— О чем собираешься спросить?

Она смеется, но как-то растерянно:

— Все равно правды не скажу. Я скрытная.

— Ты-то? — Шершавый глядит на нее, как на неразумного ребенка. И добавляет вполголоса: — Злится Анюта. Подойти невозможно.

— А почему, как думаешь? — с тоской, тоже вполголоса спрашивает девушка.

Шершавый невесело вздыхает.

— Вот вся и раскрылась. А говоришь, скрытная. Горе ты луковое.

Анюта как-то по-девчоночьи теребит пальцами кончик косы:

— Зачем так? Товарищ что подумает?

Я вмешиваюсь внезапно, сам еще не отдавая себе отчета, зачем это делаю:

— Хотите, девушка, совет дам?

Наверное, это было сейчас неуместным: и то, что я заговорил, и мой пошловато-самонадеянный тон,— подумаешь, ментор отыскался. Да, собственно, кто ты такой — учить человека?

Но Анюта не удивилась. Произнесла как-то устало и взросло, со вздохом:

— Не помогут мне советы.

— В ваши-то годы!

— Вот именно! — вставляет Шершавый.

— А совет нехитрый: время от времени вспоминать, что Онегин говорил Татьяне.

Анюта вскидывает на меня удивленный взгляд.

— «Учитесь властвовать собой». Властвовать, понимаете?

— А я тебе что твержу? — вмешивается Серега.— Вот ведь и Алексей Кирьянович то же самое.

— ...И не шлите никаких записочек. Только не обижайтесь, пожалуйста, на меня.

—    Как? Вы и это знаете? — испуганно спрашивает Анюта.

— Я так давно живу на свете!..

Анюта внезапно заплакала, спрятав лицо в ладони.

— Ты что? — всполошился Шершавый.— Что ты, глупая?.. Вот еще, выдумала! Перестань.— Шершавый окончательно растерялся, и что-то жалкое появилось во всем его облике, в суетливости, с какой он пытался так и этак отвлечь девушку.— Ну да перестань. Видеть не могу девчоночьих слез.

Он кинулся к своей тумбочке, достал чистый носовой платок, взял Анюту за подбородок:

— Ну-ка, погляди на меня. Страхолюдина! На, вытри слезы.

Девушка берет платок машинально и так же машинально проводит им по лицу.

— Табаком пахнет...

А Серега, минуту подумав, срывается с места.

— Погоди, я тебе сейчас чего дам! — Из той же тумбочки он извлекает расписной, с глазурью, плоский пряник. — Держи. Сычиха на сдачу дала. Держи, держи..

Анюта как-то по-детски, беспомощно улыбается:

— Чудной ты!..

И Серега согласно кивает:

—   Чудной и есть. Ты только не реви, не реви больше.

— А у нас такие на ярмарках продавали. В Ливнях,— без видимой связи вдруг произносит Анюта.— Пряники, а еще я любила вафельные трубочки. С кремом, знаешь? Горячие, па-ахнут!

— Видишь, и повеселела! — обрадовался Серега.— Слушай, может, водки выпьешь? Хотя что я? Лучше я сам - И он стал лить в стакан, расплескивая. Выпил одним глотком, поморщился с отвращением.— Никогда не пробуй, гадость немыслимая.

— Не пил бы ты,— робко посоветовала Анюта.

Он сделал какой-то неопределенный жест: мол, пей не пей, мне теперь уж все равно.

— А вафельные трубочки и тут будут! — вдруг уверенно закончил он.— Дай город построить. Ярмарки тоже будут.— Он все более воодушевлялся, глаза у него блестели, но я мог поручиться: именно сейчас он трезвее трезвого.— И кондитерские тоже будут. С неоновыми буквами, с зеркальными витринами...

— И с разноцветными столиками-стульями,— вставила Анюта, заражаясь его воодушевлением.

— А то как же! Всех цветов радуги... И пирожные, увидишь, будут. Всякие там соки-напитки.— С каким-то даже исступлением он резко поворачивается в мою сторону: — Верите, Алексей Кирьянович?

Глава пятая

1

Сколько бы люди ни спорили о возможности или невозможности предугадать события, какие бы философские базы под это ни подводили, какие бы ни вспоминали примеры тому,— предугадать их возможно далеко не всегда.

Где мне было знать, что эти первые сутки завершатся для меня почти трагически и что после этого мне надолго будет уже не до судеб города, не до мечтаний Анюты и - переживаний Сереги,— а буду я с отчаянным упорством пятидесятилетнего человека выкарабкиваться в жизнь, как говорится.

Когда недели через две я попытался воспроизвести в дневнике дальнейшие события этого первого дня, оказалось, что все слилось в моей памяти в какой-то нескончаемый, бессвязный поток впечатлений. Так хлещут весенние реки, выходя из берегов и неся на себе все: бревна, подмытые кусты, пену, опрокинутые собачьи будки, пустые бочки... Из потока воспоминаний память выхватывает лишь разрозненные мгновения, обрывки недослушанных фраз, какие-то вспышки огня, мазки неверного света.

Помню, как в барак ворвался Борис. Почему-то он был без шапки, влажные волосы прилипли ко лбу. Он возбужденно дышал.

— Давай, Серега, по-быстрому! — еще с порога выдохнул он, мокрым рукавом размазывая воду по лицу.— Всех на дамбу...

— Что стряслось? — вскочил Шершавый, нашаривая под кроватью сапоги.— Прорвало?

— Фига! Ни черта с твоей дамбой не станется. Там людей в воду смыло,— Борис ожесточенно сплюнул.— Дофасонился, гад, догеройствовался, сектант!