Осенние дожди

Большая, без мебели комната производит странноватое впечатление. Она освещена тусклой керосиновой лампой-«семилинейкой». Лампа подвешена на гвоздике, почти у самого потолка, ее стекло густо закопчено, и освещает она лишь угол комнаты — грубую, облупившуюся штукатурку; все остальное тонет в полумраке.

Душно так, что перехватывает дыхание. И я не сразу различаю в комнате людей. Они лежат, распластавшись на грязном полу; лишь некоторые согнулись на корточках и тупо, монотонно раскачиваются. Я прислонился к стене и на минуту закрыл глаза. Лишь позднее я понял, что, вероятно, мы пришли сюда в момент, когда искусственное возбуждение, подхлестывание себя достигло у этих трясунов высшего накала. Они что-то выкрикивали, бормотали, голоса их были разными.

— Пойдем отсюда,— торопливым шепотом сказал я Августу.— Пойдем, пожалуйста!

— Погоди. Маркел...

Через комнату, из того угла, что единственный был освещен лампой, к нам действительно спешил Маркел. Он уверенно перешагивал через распростертые на полу тела. Был он в кургузом пиджачке и сатиновой косоворотке, застегнутой на все пуговицы: волосы редкими прядями прилипли к его лбу; он недовольно разглядывал нас через очки, но ни любопытства, ни растерянности на его лице не было.

— Нехорошо,— негромко и строго сказал он, подходя к нам.— Нехорошо мешать людям в такую минуту.

— Да мы, собственно,— начал было Август, но Маркел прервал его:

— Понимаю. Любопытствуете. Но надо же было мне сказать. Нехорошо!

— Нехорошо так, нехорошо,— покладисто согласился Август. И глазами показал мне на дверь: пойдем.

На улице он облегченно переводит дыхание:

— Ф-фу!.. Ну, Маркел! Ну, пастырь... И заметь, секта не зарегистрированная. Полная самодеятельность, так сказать.

2

В клубе — общее собрание. Все там, один Роман Ковалев остался в бараке. Ему днем вырвали зуб — до этого человек три ночи промаялся — часа два после этого он ходил из угла в угол, держался за щеку и с тихой яростью ругался.

— Ты хоть артиллерию полегче выбирал бы,— посоветовал Лукин.— Стекла лопнут.

— Тебе бы такое! — огрызнулся Роман.

Минут на пятнадцать он куда-то исчез, вернулся повеселевший, с неестественно блестящими глазами.

— Ты что это: опять клюкнул? — хмуро насторожился бригадир.

— Зачем? Попросил у врача какое-нибудь лекарство. Укольчик сделала — и пожалуйста. Велела дома посидеть, на холод не высовываться.

— Ну и не высовывайся,— подтвердил бригадир.

И вот теперь мы остались вдвоем. Роман — он томится, когда его руки ничем не заняты,— мастерит себе неуклюжие рукавицы.

— Как бог буду! Пусть хоть все термометры полопаются.

Мне заняться нечем, я перелистываю центральные газеты за неделю: погода была нелетная, а сегодня доставили все разом.

— ...А она, знаешь, правда чем-то похожа на мою Лизу-покойницу.— Руку с толстой иглой Роман задержал на весу и сосредоточенно глядит куда-то в угол.

— Кто похожа?

— Да врач, кто еще! Я, понимаешь, крою медицину вдоль и поперек — больно же! А она стоит, улыбается. «Ничего, ничего, это так и должно быть, на то она — боль».

— А зачем же крыл, если понимаешь?

— Объясняю же — больно было. Ну, уходя, извинился, конечно. Мол, простите, не сдержался,— продолжает Роман.— А у нее, гляжу, руки дрожат, дрожат...

Мы молчим — каждый поглощен своими мыслями. Роман откладывает в сторону недошитую рукавицу.

— Вот ты мне скажи,— говорит он.— Ты со своей Катериной мирно живешь?

— Не жалуюсь.

— Ты-то — понятно. А она?

— Наверное, об этом лучше у нее спросить?

— Бро-ось! А то сам не знаешь? — хмыкает насмешливо.— Кто б мне что ни толковал, а когда мужик перед бабой виноват, ни за что не поверю, будто он этого не понимает. Иной, ясное дело, вида не покажет. А все равно понимает, и еще как!

— Погоди, погоди. Ты, Роман Васильевич, непоследователен. Сам же доказывал: виноват — не виноват, а виновности своей не дай почувствовать. Какой ты иначе мужчина.

— Мало ли что говорил. Все мы — говоруны. А вот тут,— он прикладывает ладонь к груди,— тут неусыпный страж.

На улице беззаботно перекликаются девичьи голоса. Роман прислушивается, затаенно улыбается.

— А я один раз Лизу свою обидел,— с ужасной силой вдруг говорит он.— Сколько лет прошло... Состарился. А как вспомню, веришь, дух перехватывает. Хоть кулаками самого себя по проклятой морде бей, провалиться мне!

— Ты что, избил ее?

Он молча кивает головой. Потом начинает рассказывать:

— Была получка. Ну, мы с дружками и отметили. Я тебе так скажу, вот в газетах пишут: водка — зло. Мы, по внешней своей видимости, вроде бы все с этим соглашаемся. А в душе небось каждый думает: «Так это когда кто лишку переберет. А я пью — в аккурат...» Только одно скажу: в аккурат не в аккурат, а, считай, половина всех бед — от нее. Сколько умов она, окаянная, загасила, сколько семей — вдребезги.

— Погоди, ты отвлекся. Насчет жены начал.