Осенние мухи. Повести

Лакеи стояли у открытой дверцы, секретарь поддерживал Курилова под руку, помогая выйти. Он медленно, с видимым трудом пересек двор, остановился на крыльце и что-то сказал, указав на чемоданы. Я смотрел на него, не отрываясь, как рыбак, который долго стоял на берегу реки с удочкой, поймал наконец вожделенного лосося или стерлядку и любуется трепыхающейся добычей.

Курилов давно вошел, а я все еще предвкушал ту минуту, когда увижу его мертвым, принявшим смерть от моей руки.

В ту же ночь — я еще не лег и читал — ко мне постучал слуга.

— Вас просят вниз, его превосходительство нехорошо себя чувствует.

Я спустился и услышал за дверью изменившийся до неузнаваемости голос Курилова, не голос — протяжный, прерываемый стонами крик:

— О Боже! Господи! О Боже!..

— Скорее, — сказал слуга. — Его превосходительству очень плохо…

Я вошел. В комнате царил невероятный беспорядок. Курилов лежал на кровати совершенно обнаженный. Пламя свечи освещало его огромное желтое тело. Он метался, каждое движение причиняло ему адскую боль. Он увидел меня, хотел что-то сказать, но в этот момент у него на губах выступила черная пена, открылась рвота. Кожа на скулах пожелтела, под глазами залегли темные круги. Он со стоном указал рукой на печень, я попробовал пальпировать, но сделать это оказалось непросто: живот заплыл жиром.

Маргарита Эдуардовна стояла на коленях, поддерживая руками запрокинутую голову мужа.

— Печень? — спросил я.

Она кивнула на приготовленный шприц с морфином.

— Мужа лечит профессор Лангенберг, но его не оказалось дома, — прошептала она.

Я сделал укол и положил на печень горячий компресс. Курилов впал в полузабытье.

Около часа я менял компрессы. Он перестал стонать и лишь изредка вздыхал, как будто ему не хватало воздуха. На груди висел золотой образок на шелковом шнурке. Все стены, затянутые темно-зеленым, почти черным репсом, были закрыты образами. В углу перед огромной иконой Богоматери с некрасивым исплаканным лицом горела лампада. Над кроватью Курилова иконы висели в три ряда.

Жена министра, застыв как изваяние, баюкала в ладонях тяжелую голову больного, словно это был младенец.

Я попросил ее отдохнуть, сказал, что министр без сознания, но она не ответила, как будто не услышала моих слов, и лишь сильнее стиснула пальцами запрокинутое лицо. Курилов тяжело дышал открытым ртом, широкие ноздри раздувались, бледные глаза тускло поблескивали из-под век.

— Валя, любимый мой, дорогой мой… — шептала она.

Я смотрел на нее и видел перед собой потерянную старую женщину… Должно быть, когда-то она была очень хороша… В Маргарите Эдуардовне удивительным образом смешивалось смешное и возвышенное. Ее золотистые волосы завивались колечками, как у маленькой девочки, вокруг рта залегли тонкие и глубокие, как кракелюры на старом холсте, морщины, глаза были подведены черным карандашом, что делало взгляд бездонным.

— Ему не холодно? — шепотом спросила она. — Во время приступов его кожа становится очень чувствительной.

Я осторожно укрыл дрожавшего пациента мягким невесомым одеялом и случайно задел правый бок. Он издал животный стон. Не знаю почему, но этот звук тронул мое сердце.

— Ну-ну, тихонько, сейчас все пройдет, боль отпустит…

Я положил ладонь на пылающий лоб Курилова, отер ему пот. Рука была холодная, и мне показалось, что больному стало легче. Я внимательно вгляделся в его лицо.

— Тебе лучше, дорогой мой? — тихо спросила Маргарита Эдуардовна.

— Не будите его, пусть спит…

Она поправила мужу подушку под головой, я взял флакон уксуса, смочил руки и вернулся к пациенту. Он лежал с закрытыми глазами: несмотря на боль, его бледное лицо хранило всегдашнее холодное, замкнутое выражение.

— Мне поехать за профессором? — подал голос лакей (он дремал, прислонившись к стене в дальнем углу комнаты).

— Да, и поживее… Беги…

Я отошел к открытому окну и присел на подоконник, чтобы выкурить папиросу. Наступило утро, по улице ехали первые экипажи.

Через какое-то время Курилов приподнялся на постели и знаком попросил меня подойти.

— Мы послали за Лангенбергом, — сказал я, чтобы успокоить больного.

— Благодарю. Вы знаете свое дело и хорошо мне помогли.

Курилов говорил по-французски, протяжно и негромко, обессилев от боли. Лицо его было серым, под глазами залегли глубокие тени. Жена наклонилась к нему, погладила по щеке и осталась стоять у изголовья, со страхом и надеждой вглядываясь в любимого человека.

Он попросил, чтобы я его осмотрел. Меня поразило плачевное состояние внутренних органов, но ему я сказал, что все дело в переутомлении. Курилов выглядел колоссом, но его легкие работали плохо, а ожирение губило сердце.

Я нащупал уплотнение в правом подреберье, но он оттолкнул мою руку:

— Не нужно, я этого не вынесу… Меня словно кромсают бритвой изнутри, вот здесь…

Он указал на свой бок, скрипнул зубами от боли и ярости: болезнь и смерть не желали подчиняться его воле.

Курилову стало легче, и он заговорил с нами, сказал, что устал, что жизнь его невозможно тяжела. Он попытался поднять руки, и я заметил, как сильно дрожат у него пальцы.