Осенний мотив в стиле ретро

Благословенное неспешной возвышенностью ретро, где всюду есть ход, кроме камеры с сероватыми стенами и огромным потеком сырости в верхнем углу.

12

Пусть завтра голова развалится, но сегодня мой день.

Действительно, передо мной, вокруг меня, всюду - камера. И невероятный дух, концентрат сырости и беды, - беда пахнет по-своему.

- Будьте вы прокляты, - громко шепчет Струйский.

Кто - вы?

Дело-то повернулось второй картинкой, кою добродушный полковник Ильин не пожелал объяснить. И возможно, первая, весьма тщательно нарисованная, кажется теперь Борису Иннокентьевичу едва ли не идиллией.

Похихикивая и неуклюже пританцовывая в цветастой гирлянде патриотических бантиков, проплывает перед ним Иннокентий Львович, мудрый и слишком впечатлительный родитель его. И пытается бить земные поклоны перед укрепленным в рамочке самоличным письмом Пуришкевича Владимира Митрофановича и толстой пожелтевшей пачкой "Русского знамени", под рамочкой сложенной.

И поскользнувшись на странных, ни в какие рамки не втискивающихся событиях, начинает стремительно - со ступеньки на ступеньку - спрыгивать вниз по бесконечной черной лестнице в неведомый подвал, откуда нет и быть не может выхода. А гирлянда нитью Ариадны, скорее всего бесполезной, разматывается и ложится под ноги сыну, и сын рвется туда, чтобы выхватить отца из небытия - вот-вот захлопнется и за ним дверь подвала, но последним усилием он выскакивает на волю, где нет ничего вольного, где блуждают полковничьи картинки, зато нет и бесконечной черной лестницы, откуда доносятся удаляющиеся всхлипы отца, его неровные и почти ритмичные шаги, отзвук которых сглатывается теменью, растирается в шелест листьев на длинной парковой аллее, вдоль которой убегает в одуванчиковую метель безрассудная Симочка...

Среди всей этой кутерьмы образов плывут строчки:

Не дай мне Бог ту пережить минуту,

когда в измученной тебе

воспоминаний мелкий бес

разбудит сожалений смуту,

над всем иным восторжествует...

Но я не дам ему плясать

убью,

пусть и погибну сам.

Сражаюсь, значит существую!

- Будьте вы прокляты, - мечется Борис Иннокентьевич на символическом своем тюфячке.

Дело-то повернулось второй картинкой - никто не стал свидетельствовать Струйского на предмет психический. Медики трогательно забыли о нем, и даже появившийся у него неприятный кашель ни в малой степени их не заинтересовал. Зато полковник и кое-кто из старых знакомых заботами не оставили.

В один прекрасный день на столе Ильина возникла тоскливенькая серая папочка с парой небесталанно состряпанных бумаг, из коих следовало, что господин Струйский изволит являть собой образ мошенника, притом вполне законченного.

Ибо обязавшись прочитать для членов местного отделения "Союза Михаила Архангела" курс лекций о древнеримской национальной политике, сей ученый муж взял преизрядный аванс, а от исполнения договора увильнул.

Получился отлично взболтанный криминал-коктейль, и даже сейчас, через много лет, не высветить многих и многих тонкостей - или не даже сейчас, а теперь уже... В общем, не высветить.

Разговор относительно лекций действительно был. Господин Сазонов, председатель местного отделения, самолично нагрянул с визитом и после долгих рассуждений о первом, втором и третьем Риме и сетований в адрес учителя истории, не понимающего своего патриотического долга, предложил Струйскому участвовать в богоугодном деле, разумеется, не безвозмездно.

Борис Иннокентьевич посмеялся, хотя и не слишком оскорбительно для верноподданного слуха, и более или менее деликатно пояснил, что далек от историко-проповеднических идей и вообще изрядно занят иными делами. На том, к пущему неудовольствию господина Сазонова, все и завершилось.

Разумеется, Сазонов настаивал, весьма прозрачно намекал на неблагоприятное мнение о текстах, предпочитаемых Струйским в гимназии, наконец, прямо заявил, что господину учителю предоставляется уникальная возможность это мнение исправить... Он много и воодушевленно говорил, однако без особых результатов.

И в дневнике Струйского - в отрывочных слепках момента, именуемых теперь дневником, - возникла насмешливая запись с острой цитатой из "Зрителя" ("А здесь идея и значки, Своя печать, свобода глотки, Любовь начальства, много водки, Патриотизм и пятачки").

Бесспорно и то, что запись попала в серую папочку, превратившись в форменное вещественное доказательство - ага, разговор-то был!

Никаких реальных сведений о передаче Борису Иннокентьевичу трехсот рублей аванса, конечно, нет, если не считать свидетельства трех почтенных членов "Союза", готовых клятвенно подтвердить факт передачи, а впоследствии это и сделавших.

- Вопиющая нелепость, - бился на следствии Струйский. - Гнусная провокация. Я этих господ в глаза не видал. С тем же успехом Сазонов мог указанную сумму себе в карман положить...

- В рассуждении положения вашего не следовало бы словами такими бросаться, - терпеливо вздыхал Ильин. - Свидетели указывают, что имели дело с супругой вашей, через нее аванс и вручили. Желаете ли очной ставки и привлечения Серафимы Даниловны в качестве соучастницы?..

Так-то.