Ощупывая слона. Заметки по истории русского Интернета

Дема сразу поразил меня своей манерой поведения. Он заговорил со мной без политеса и той вежливости, которую я считал уместной в первой беседе между потенциальным работодателем и известным журналистом. В его манере мне чудилось нечто бандитское, словно он говорил: «ладно, не заливай, мы все про тебя знаем, нет, никаких пятисот, двести — и ты еще спасибо скажешь». Возможно, слова были и другие, но хорошо помню общее ощущение, что вместо интеллигентской беседы о деньгах ты попал внутрь еще не снятого сериала «Бригада» — который, кстати, я впервые увидел спустя шесть лет как раз в Деминой лондонской квартире.

Теперь я знаю, что за этим стоит не столько бандитский нахрап, сколько быстрота реакции и готовность ошеломить собеседника. Емеля и Дема знали в этом толк вполне домашнему мальчику Лене Уманцеву, программисту, приехавшему из Америки работать на «Ситилайн», они, согласно легенде, вместо приветствия сказали: «Кокаин на столе, бляди внизу. Отдыхай». Впрочем, сам я в двухэтажной Емелиной квартире не видел ни кокаина, ни проституток — только коллекцию ковров и жену с ребенком.

Уже перестав работать с «Ситилайном», я потерял Кудрявцева из виду. Однажды я встретил его на вечере Бахыта Кенжеева и удивился — мол, Дема-то что здесь делает? Я помнил, конечно, что когда-то Кудрявцев создал первый русский онлайновый журнал Ай!/Еуе с сильным поэтическим разделом, но вовсе не предполагал в главе «Ситилайна» серьезного интереса к современной поэзии.

Я заблуждался. Пару лет назад вышла его поэтическая книга «Практика русского стиха», и я с изумлением понял, что все эти годы — между «Ситилайном», Захаровым, деньгами и политикой — он писал стихи, причем превосходные. К моменту выхода книги, впрочем, занятия бизнесом и политикой снова завели его далеко от Москвы: летом 2001 года российская виза в его израильском паспорте (советского он лишился при израильской эмиграции) была аннулирована, и он, по собственным словам, променял особняк на Пятницкой на квартиру с видом на Гайд-парк. Такова была плата за слишком тесное сотрудничество с Борисом Березовским. В результате квартира в центре Лондона оказалась если не филиалом Калашного, то, по крайней мере, местом, где в разные годы побывала добрая половина героев этой книги.

Впрочем, известность в широких кругах молодежи Дема завоевал вовсе не стихами или участием в судьбах русского Интернета: 15 минут славы пришли к нему во время шоу «За стеклом», когда он, появившись на телеэкранах страны, купил голос Жанны.

Мне же почему-то вспоминается история Куба о том, как однажды он вместе с Демой отправился вечером в ночной клуб. В очереди перед входом рядом с ними оказалась компания крепких, быковатого вида подростков, которые вели себя шумно и немного агрессивно. Невысокий и щуплый Дема неожиданно развернулся к ним и ледяным голосом сказал:

— Так Все замолчали, быстро!

«Ну вот, — без энтузиазма подумал Куб, — сейчас придется драться». Однако, к его удивлению, молодые люди лишь немного побухтели и, смутившись, затихли.

— С тех пор я не хожу с Демой в клубы, — завершил эту историю Куб.

Когда я уже в Лондоне пересказал Деме этот случай, Кудрявцев сказал, что напрочь такого не помнит.

— Но, скорее всего, так и происходило, — сказал Дема, — просто была какая-нибудь деталь, которую Куб не заметил. Скажем, я знал хозяина клуба, и он стоял тут же. Или рядом была охрана, или еще что-нибудь.

Вернемся, впрочем, в 1997 год, когда после месячных переговоров появился на свет мой первый регулярный онлайн-проект «Сеновал». Так я стал первым русским профессиональным журналистом, постоянно пишущим для Сети о культуре — благодаря гостеприимству Ицковича, хвастливости Носика, напору Демы и дозированной щедрости нескучного провайдера «Ситилайн».

Первый выпуск «Сеновала» вышел в марте 1997 года, почти одновременно со смертью Кати Деткиной. Название придумал Тема Лебедев, а предложенная мной концепция заключалась в том, что два раза в неделю я писал короткий обзор новостей мировой культуры, преимущественно уделяя внимание кино и музыке. Насколько я помню, идея заключалась в том, что я пытался, с одной стороны, ориентироваться на вкус «продвинутой молодежи» — то есть на то, что по аналогии с sex-drugs-rock'n'roll я называл rave-drugs-violence: рейв-наркотики-насилие. Теперь понятно, что на самом деле это был мой личный вкус, совпавший в середине девяностых с модой на Тарантино, Кастанеду и Пелевина. С другой стороны, я пытался популяризировать разные культурологические идеи, которые мне тогда казались интересными, выискивая в мелочах окружающей жизни материал для Culture Studies и прочих забав. Так сказать, по мере сил изображал из себя Ролана Барта времен «Мифологий».