Ошибка Нострадамуса

Идея о том, что добро не противостоит злу, а уравновешивает его, сама по себе не нова. У Булгакова она лишь сверкает всеми гранями, доведенная до логического совершенства.

В России 30-х годов был чрезвычайно популярен Анатоль Франс — несколько его книг имелись и в библиотеке Булгакова. Например, повесть «Сад Эпикура», где мы находим такие вот пассажи:

«Зло необходимо. Если бы его не существовало, то не было бы и добра. Зло единственная причина существования добра. Без гибели не было бы отваги. Без страдания — сострадания. На что бы годились самопожертвование и самоотверженность при всеобщем счастье? Разве можно понять добродетель, не зная порока? Любовь и красоту, не зная ненависти и безобразия? Только злу и страданию обязаны мы тем, что наша земля обитаема, а жизнь стоит того, чтобы ее прожить. Поэтому не надо жаловаться на дьявола. Он создал, по крайней мере, половину вселенной, и эта половина так плотно сливается с другой, что если затронуть первую, то удар причинит равный вред и второй».

Не исключено, что эта повесть Франса дала толчок творческой фантазии Булгакова. Воланд у него пребывает в Москву, как в командировку от небесной канцелярии, как гоголевский ревизор.

В советской Москве зло спрессовано до неимоверной плотности, сгущено до предела. В таких условиях умножение зла — занятие бессмысленное. Его и так слишком много. Вмешательство Воланда требуется для восстановления равновесия. Кроме него этого некому сделать.

Свита его хоть и куролесит, но, придерживаясь генеральной линии, не только не делает ничего дурного, но и наказывает порок по своим глумливым правилам.

Воланд же блестяще справляется с порученным ему заданием и спасает Мастера с его творением, а заодно и любимую им женщину.

Возникает вопрос: почему спасение Мастера оказалось столь важным делом, что им занялся сам Сатана? Да потому что в начале всего сущего, как известно, было Слово. Поэтому гении словесной магии становятся демиургами, и, подобно Создателю, творят свои собственные миры из самих себя, по своему образу и подобию. Житейский быт в их творениях, исторический интерьер, сюжетный орнамент — все это лишь приправа, как укроп или паприка к борщу.

Суть же великой литературы непостижима, как пятое измерение, как замыслы Создателя. Великие художники создают красоту из ничего, — а красота, утверждал Достоевский, спасет мир.

Мастера потому-то и не берут в свет, что там он лишился бы возможности творить. Свет — это полнота, а для творческого процесса нужна ущербность. Там, где голый свет, уже некуда стремиться, нечего искать. Пасись себе на тучных пастбищах и наслаждайся окружающим тебя совершенством. Интересно, скучают ли попавшие в рай праведники?

Лишь Воланд в состоянии обеспечить Мастеру все условия для творчества у себя, в царстве теней. Ну, а свет? И с ним все в порядке. Ведь теней без света не бывает.

* * *

Хотя из одних только работ о прототипах героев великого романа можно составить целую библиотеку, к подавляющему большинству из них нельзя относиться серьезно.

С Мастером все ясно. Образ этот — автобиографический, но имеет также несомненное сходство с Гоголем — учителем и alter ego Булгакова. Вот как автор описывает наружность Мастера: «Бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос». Да это же вылитый Гоголь!

Все ясно и с Маргаритой. Ее прототип — это, бесспорно, Елена Сергеевна — жена и подруга Мастера, то есть автора.

Другие персонажи реальных прототипов не имеют. Булгаков, как истинный художник, сотворил их из себя.

Исключение, пожалуй, Коровьев — Фагот. В прощальном полете мы видим Коровьева — Фагота темно-фиолетовым рыцарем с мрачным, никогда не улыбающимся лицом. «Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.

— Почему он так изменился? — спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.

— Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, — ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, — его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось про-шутить немного больше и дольше, нежели он предполагал».

Виктория Угрюмова в своей работе «Фиолетовый рыцарь и другие» утверждает, что прототипом Коровьева был вождь альбигойцев, живший в начале XIII века, Раймонд 6-й Тулузский. Ему принадлежит афоризм, ставший основой альбигойской ереси:

— Если Господь всемогущ, и допускает то, что творится в этом мире, то Он не всеблагой. Если же он всеблагой, и допускает то, что творится в мире, то он не всемогущ.

Эта концепция Угрюмовой не выдерживает критики. Во-первых, афоризм Раймонда отнюдь не является каламбуром, а во-вторых, гораздо логичнее предположить, что Воланд, отправляясь в Россию, взял с собой кого-то, кто имеет к ней непосредственное отношение.

Таким существом, при жизни обладавшим демоническими качествами, обеспечившими ему почетное место в свите Воланда, мог быть, конечно, только Лермонтов.