Ошибка Нострадамуса

Вот как описывает эту встречу Хейфец в книге Валентины Полухиной «Иосиф Бродский глазами современников»: «Иосиф казался в США уже не диковато-отчужденным юношей, как в Питере, а простым и благожелательным хозяином. Едва ли не первое, что выговорил при встрече после многолетней разлуки: „Миша, ты привез что-нибудь свое в Америку? Может, хочешь, чтоб я порекомендовал в свое издательство?“ Сам бы я ни о чем его не просил, не так воспитан, но раз уж он предлагает… Со мной как раз в Америке рукопись „Путешествие из Дубровлага в Ермак“, и через день мне позвонили из „его“ издательства…

Ничего из проекта не вышло, что закономерно (не американская это книга), но запомнилось, с какой охотой и удовольствием он оказывал мне покровительство. Вот тут была его истинная стихия! А обратный вариант он не терпел»…

Помогать он действительно любил. После освобождения из ссылки целыми днями ходил по друзьям и знакомым и с упоением читал стихи — истосковался по слушателям. Поздно вечером пришел к поэтессе Наталье Грудининой, самоотверженно защищавшей его на суде.

— Наташа, можно я новые стихи почитаю?

— У меня, Ося, дочь заболела. Очень высокая температура. Она вся горит. Не знаю, что с ней. Завтра повезу ее в больницу. Я так беспокоюсь.

Бродский посмотрел на ребенка и сказал:

— Я ухожу, ухожу. Не до стихов. Не до стихов.

А потом потрясенной Грудининой всю ночь звонили доктора и профессора. Выяснилось, что у Бродского мать медик, и у нее были нужные адреса и телефоны. Иосиф всю ночь ездил по этим адресам, будил людей и говорил: «Я Бродский, — а его тогда уже все знали, — нужно помочь одной женщине. У нее дочь больна».

И в ту же ночь к Грудининой приехали сразу несколько врачей, в том числе специалист — фтизиатр. У девочки обнаружили скрытую форму крупозного воспаления легких. Ей сразу дали сильный антибиотик, и все обошлось. А ведь еще немного промедления — и Грудинина потеряла бы дочь.

Вот каким человеком был Бродский, которого мало знавшие его люди считали холодным, высокомерным и расчетливым. Когда он получил Нобелевскую премию, то сразу половину денег роздал, помогая всем, кто нуждался в помощи.

Конечно, были и обиды, вызванные по большей части его высокими требованиями к людям. Если что-то в человеке ему не нравилось, он сразу ощетинивался, становился нелюбезным и даже хамил. В Америке ему почти удалось изжить этот недостаток.

Дело также и в том, что развивался Бродский быстро и интенсивно. На месте не сидел с юности. В восьмом классе ушел из школы, после чего колесил по стране и перепробовал множество профессий. Сам Бродский говорил, что «уезжаешь не куда-то, а от чего-то». Жил он на четвертой скорости, сжигая себя, и назло своей болезни курил беспрерывно. В университете всегда начинал лекцию с того, что, взойдя на кафедру, доставал сигарету, срывал с нее фильтр и демонстративно его выбрасывал.

Вся его — жизнь это стремительный бег к какой-то неведомой ему самому цели. Позади оставались города и страны, возлюбленные и друзья. Все эти потери были неважны для него. Он никогда не придавал значения прошлому. Важно было лишь то, что его муза всегда была с ним. Менялась обстановка, менялось и окружение. Лишь очень немногие прошли с ним весь путь от начала и до конца. Он писал: «Я люблю немногих. Однако сильно». Кто были эти немногие? В Америке Лосев, Барышников, Сумеркин.

Лев Лосев составил список «самых-самых». Их оказалось двадцать человек. А если этот список сузить? Людмила Штерн назвала ближайших друзей юности Бродского. Ее список: Рейн, Голышев, Сергеев и Гордин. А если составить некий метафизический вневременной список, то кто в нем окажется? У меня получилось: Ахматова, Оден, М.Б. и жена Мария. Не так уж много.

Судя по всему, больше всего на свете Бродский любил поэзию и женщин. Людмила Штерн утверждает, что «амплуа Бродского — это молчаливые загадочные блондинки, а не языкатые брюнетки в очках». Да он и сам писал:

Вообще-то я люблю блондинок.

Я, кажется, в душе брюнетили начищенный ботинок,и светлого пятна в ней нет.

Это не совсем верно. Брюнеток он тоже любил. К женщинам он относился как к произведениям искусства. Считал, что они существуют для любования. Поклонниц у него было огромное количество, и хотя его донжуанский список не составлен, но он, без сомнения, подлиннее, чем у Пушкина.

Возникает вопрос: кем Бродский себя ощущал? Русским? Евреем? Американцем? Космополитом? Сам Бродский всегда утверждал, что он «еврей, русский поэт и американский гражданин». А был он великим русским поэтом и гражданином мира, пропагандирующим на Западе русскую культуру.