Осина при дороге

Хозяин мельком глянул на него, торопливо переворошил на столе какие-то засаленные и захватанные бумажки, стопку инструкций и нашел очки. Потом уж протянул руку. Рука показалась Голубеву не столь уж крепкой, но еще жилистой и цепучей. В ней прощупывалась каждая косточка в отдельности.

Он еще снял с головы картуз защитного цвета и провел по голове костистой пятерней, как бы приглаживая волосы, но волос там не было – череп оказался совершенно голый, круглый и желтоватый, как старый, потемневший от времени бильярдный шар.

– Давно ждал, – сказал Кузьма Гаврилович густым, прокуренным баритоном. И во рту блеснули вставные, как и у Трофима Касьяныча Веденева, зубы. – Прошу садиться.

У стола притулилась широкая скамейка, но Голубев не спешил присаживаться. В сарае стоял нехороший дух, будто хранилась в нем тухлая рыба либо вонючий столярный клей.

– Нельзя ли в другом месте? – сказал он, потягивая носом. – Какой-то мертвечиной у вас тут, извините…

– А-а, это – от костей! – кивнул хозяин с готовностью. – Это кости тут у меня, примаю в заготовку, как вторичное сырье! Извините…

Он приоткинул в углу рогожку и показал кучу говяжьих и бараньих мослов, отдающих тухлятиной.

– Приванивают, конечно, но если привыкнуть, так ничего… Работа.

– Может, в доме поговорим?

– Это, пожалуйста. Но там духота. Лето же!

– Может, за домом, в тени пристроимся? Вот и скамейка есть на этот случай.

– Это можно.

Хозяин взял под мышку скамью и вышел из сарая. Долго оглядывал пустое подворье, но не найдя ни дерева, ни кусточка, никакого другого навеса, сказал с безнадежностью в голосе:

– Полдень, какая там тень… Придется все же в хату зайти.

Они еще заглянули за угол, но хата и вправду не давала тени, солнце стояло почти в самом зените. Голубев успел только заметить, что избушка здорово похилилась в тылы и была подперта под застреху толстой дубовой сохой.

Внутри было сумрачно и сыро. Чувствовалось, что в доме не было женщины и давно уже не прибиралось. На столе, на лавках, на тощей кровати валялось какое-то тряпье, а на печной загнетке сгрудились чугуны, алюминиевые кастрюли и немытые миски. Под ногой что-то хрустнуло. Голубев склонился и поднял черенок деревянной ложки.

Хозяин распахнул створки подслеповатого оконца, света прибавилось, и Голубев понял, почему в хате такая тьма – стены тут были не беленые, как в других мазанках, а оклеенные сплошь газетной бумагой и старыми плакатами. Оклеивались они, видно, не раз и в несколько слоев, так что все плакатные надписи и литографические оттиски в беспорядке наезжали друг на друга, толпились, а то и висели кверху тормашками. Лишь кое-где на потемневшей и закопченной бумаге проступали смеющиеся лица доярок да веселые мордашки детей ясельного возраста. Тут были плакаты давних времен, изображавшие земное изобилие, и новейшие ветеринарные листовки с телячьими и свиными мордами, витыми рогами тонкорунных баранчиков, а надписи читать не представлялось никакой возможности. Получалось черт знает что: «Эпизоотия – злейший враг… Разводите кроликов!» И буквы-то попались с двух разных плакатов совершенно одинаковые, а попробуй разобраться! Над изголовьем кровати сморщилась еще одна ветеринарная листовка, на ней распласталось мелкое слепое существо – лесной и пастбищный клещ, – увеличенное в сотни раз, с хорошо развитыми осязательными щетинками и челюстями.

– Густо у вас тут… насчет сельскохозяйственной пропаганды! – не скрыл Голубев удивления. – Купили бы лучше недорогие обои…

– У нас их тут не купишь, а это – под руками. Макулатура. Сдают, – сказал хозяин, перекинул тряпки со стола на кровать. – Турлук в стенах прогнивать начал, так я стены-то оклеиваю теперь. И ничего, не дует.

– Не дует, значит?

– Да пока можно жить…

– Хату бы перестроить вам пора, – участливо посоветовал Голубев. – Сын у вас уже взрослый. А жилье, можно сказать, разваливается.

Кузьма Гаврилович снова погладил себя по темени, как бы трогая несуществующие волосы, и сказал с бодростью в голосе:

– А я торжественно в ней доживу, пока весь народ в новые дома войдет. Спешить-то некуда. Последним и получу квартиру со всеми удобствами. Мне эта собственность ни к чему, она токо душу искривляет, которые падкие.

– Как сказать… У государства забот много, надо бы подсоблять, – с осторожностью, подыскивая нужные слова, возразил Голубев. – У вас в хуторе, как я заметил, многие не ждут, строятся…

– Это конешно. Строятся которые… Но это уже вовзят зараженные, из куркулей. Их разве повернешь на другую дорогу? Мы с ними полета лет бьемся, а они опять-таки, как бараны в стенку. Вот! – он нашел на стене баранью морду и ткнул пальцем. – Вот! Видать, много еще мероприятий придется воплотить, пока эту коросту выведем.

Голубев огляделся, как бы выискивая, на что бы присесть, и тут хозяин открыл дверь в боковушку, вынес ему настоящий стул, полукресло красного дерева, какую-то музейную небывальщину с облезлыми и поцарапанными подлокотниками и продранной ситцевой обивкой.

«Ба! Да уж не двенадцатый ли это стул из гостиного гарнитура мадам Петуховой! – ахнул Голубев. – Бедная Клавдия Ивановна!»