Осиное гнездо

— Ми не так давно из дома, — любезно сказал Ингольф, — на Руков шнель — шнель, заклучат договор. Ми на Киеф шнель — шнель, на встреча с герр Жардуцский. Жардуцский телефон Дискалюко — како и фот ми здесь. Договор писать, лес продавать на Германия.

— Откуда вы так хорошо знает русский язык? — удивился Дискалюк. — Я по-немецки знаю только одно слово: шнапс.

— О, я! Шнапс! Зер гут!

Второй немец дважды чихнул, вытер нос платком, а затем достал второй платок, бережно развернул его, расстелил на сиденье стула и сел. Он абсолютно не понимал, о чем говорит его коллега Ингольф с хозяином кабинета.

— Да садитесь же! Что мы будем продолжать беседу, стоя? Как вас зовут?

— Ингольф Питцнер, а мой коллега Питер Дудзиак.

Ингольф, наконец, тоже сел рядом со своим шефом Питером.

— Ауфштыйн! — шепнул он Дудзиаку.

Дудзиак встал, выпрямил грудь вперед и слегка наклонил голову.

— Ап — чхи! — произнес он невольно и продолжал стоять.

— Ну вот, чихаем мы все одинаково, а отсюда можно сделать вывод, что все люди — братья. Садитесь же, господин Дудзиак, прошу вас.

Питер что-то сказал на своем языке, Ингольф произнес «гут», достал платок и точно так же разложил на сиденье стула и только потом занял его.

— Чай будете?

— О я! Чай, булка, масло, кольбаса, фиш, то есть рыба, ми очен давно кушаль, — сказал Ингольф, доставая папку с документами.

Дискалюк вызвал секретаря.

— Позвони в ресторан. Срочно пусть доставят обед на трех человек. Через десять минут все должно быть у меня на столе.

— Слушаюсь.

— Минутку! Зайди к Мавзолею и передай ему мои приказания.

— Как ви сказаль? к мавзолею? В мавзолее дрыхнет, нет, гниет, о нет, сохнет вошь мировой ревалюся Ленин. Мавзолей это есть на Москва, центр.

— У меня заместитель Мавзолей. Его так зовут, это его имя.

— Имя Музолей? О, майн Гот!

Ингольф сказал что-то Питеру на немецком.

— Ми хотель бы его видеть, — сказал Ингольф. — Мой шеф просит показайт Музолей.

— Увидите, скоро увидите. Эй, Леся, обед на четверых, — передал Дискалюк секретарю по спец связи.

— Слушаюсь.

— Нам нужно обговорить все вопросы по заключению договора еще до того, как принесут обед, — сказал Дискалюк немцам, когда все распоряжения относительно обеда были переданы.

Ингольф перевел слова шефу Дудзиаку.

— Господин Дудзиак хотель посмотреть лес и то место, где он растет. Ми должны знать, какой техника заказывать, что привозить с собой, сколько рабочих нанимать, есть ли туда бетонная дорога, — сказал Ингольф.

— Асфальтированная дорога? в лесу? Да вы что, с луны свалились? Да у нас в селах нет асфальтированных дорог, не то чтобы в лесу. Кто бы решился на такую глупость? В том лесу, где вы будете подпиливать деревья, нет даже пешеходной тропки. Вы будете поднимать целину, как Михаил Шолохович.

— Шолоховитш это есть ваш лесник?

— А бес его знает. Просто этот Шолохович написал когда-то рассказ про целину.

— Ах, зо! Так, так, я помню: нам в школе говорили. Но этот Шольохов крепко наврал в «Поднятой целине». Целина была — чик — чик по головам: туловище оставалось — голова летел вниз. Вот об этом и надо было написать, — говорил Ингольф

.

— Я дам задание директору школы, а он поручит ученикам. Ученики напишут такую книгу.

— Коллектиф не напишет, это надо, чтобы один человек засел и написал.

Питер Дудзиак заерзал на стуле: так долго они разговаривали, а он не знал, о чем. Он набрался храбрости и постучал пальцем по столу.

— Момент! — произнес Ингольф и наклонился к Питеру.

— Господин Дудзиак предлагает поехать в лес посмотреть дрова, который ми покупай у вас на дойч марки, — перевел Ингольф.

— Передай своему шефу, что сначала надо телегу смазать, чтоб колеса не скрипели, — сказал Дискалюк.

— Я ничего не понимайт. Как это смазать, зачем мазать. Мазать бутер на брод, получается бутерброд. А другой мазать ми на Германия не знаем, — произнес Ингольф.

— Ну, тогда более конкретно, — начал сдаваться Дискалюк. — Видите, у нас, в нашем языке есть много иносказаний. Это для того, чтобы не называть вещи своими именами, не говорить открыто, поскольку это не всегда удобно. Например, если я соскучился по клубничке, то я не называю вещи своими именами: раздевайся и ложись, — я говорю: можно подержаться за ручку, она такая беленькая, такая пушистая, как тесто, из которого мать блины пекла. И если я вижу, что она не возражает, начинаю действовать.