Осиновый крест урядника Жигина

До речки было совсем недалеко, и скоро прямая тропинка уперлась в лед. Земляницын отставил лопату в сторону и ткнул пальцем, показывая Комлеву, где надо долбить прорубь. Тот вздохнул и нехотя ударил пешней, высекая мелкие льдинки. Земляницын не уходил, стоял, опершись на лопату, наблюдал за работником, который явно не торопился. Но прорубь все-таки продолбил и даже, наклонившись, зачерпнул ладонями воды, напился и доложил:

— Аж зубы ломит, не вода, а благородный напиток! Не желаете отведать, уважаемый?

— У меня зубы не казенные, беречь надо. Ладно, пошли теперь греться…

Они поднялись по тропинке к избушке и уже собирались зайти в нее, как Земляницын неожиданно насторожился:

— Тихо, не шебурши! Слышишь?

Комлев вытянул шею, прислушиваясь, и помотал головой — нет, не слышу. Но Земляницын даже не взглянул на него, рывком распахнул дверь и крикнул:

— Илья Григорьич, собирайся! Гости к нам едут! Не мог я ошибиться — конь где-то заржал.

— Может, случайно кто заехал, совсем не к нам?

— Нет, нутром чую — по наши души! В избушке зажарят, как карасей на сковородке! Есть у меня еще одно место, потайное, только успеть бы. Живей, живей шевелись! Жратву не забудь!

— А этого куда девать? — спросил Комлев, показывая на варнака, который сидел в углу.

— С собой берем, бросай поперек седла! — скомандовал Жигин, схватил ружье, мешок с едой, остановился. — Что за место? По следам все равно найдут!

— Найдут, Илья Григорьич, зато там отсидеться можно — нора в распадке! Видно, как на ладони, а сверху не подобраться — высоко!

— Тогда избушку сжечь! На голом снегу долго не высидят!

— Дело говоришь, — Земляницын отмахнул дверцу печки, в которой стеклянно позванивали большие жаркие угли, поленом выгреб их на пол и выскочил на улицу.

Впопыхах, запинаясь, падая, ведя коней в поводу, выбрались на речку и тронулись вниз по течению, оставляя за собой хорошо видный след, протоптанный в пухлом снегу. За первым же изгибом речки Земляницын круто взял вправо и полез вверх. Пробились, по грудь, через высокий сугроб, едва затащили за собой коней и оказались в длинном каменном мешке, над которым отвесно нависал гранитный выступ. Вид из каменного мешка на речку и на ее берег, действительно, был, как на ладони.

Отдыхиваясь, откашливаясь, сидели, обессиленные, прислушивались — не донесется ли какой звук, таящий в себе опасность? Но за пределами каменного мешка покоилась тишина, только сзади, за спинами, всхрапывали кони.

Первым отдышался Жигин. Придерживаясь рукой за гранитную стену, выглянул наружу — за речным изгибом поднимался над макушками ельника прямой в безветрии и черный столб дыма. Быстро загорелись сухие бревна избушки, теперь их наверняка уже не потушить.

— Погодите, он кишки вам вырежет и на кулак намотает, — голос у варнака рвался от злорадства, — еще не знаете, кому дорогу перебежали!

— Сначала я тебе отрежу все хозяйство мужичье, — отозвался Земляницын, — или язык вырву, раз ты его за зубами не держишь. Сиди и не вякай. Илья Григорьич, чего видишь?

— Избушка горит, а больше ничего, тихо.

— Может, и зря всколыхнулись, может, чутье меня подвело, мало ли кто заехать мог, на охоту, к примеру…

— Нет, не зря… Ползи сюда, сам увидишь…

На животе, разгребая снег, Земляницын выбрался на край каменного мешка и увидел, что из-за изгиба речки медленно, осторожно показались верховые. На чистом пространстве реки, отделенные расстоянием, они казались маленькими, почти крошечными, словно черные жуки ползли по белой простыне.

Часть третья

Огонь без дыма не живет

1

В зимовье после многолюдья было непривычно пустынно и тихо, как в доме, из которого внезапно выселились жильцы. Трое человек, оставленных на охране, слонялись без дела, зевали и явно не знали, чем им заняться. Конечно, можно было завалиться и вволю поспать, но недавний нагоняй еще не забылся, и приходилось бодрствовать. Вместе с ними маялся и Семен Холодов, тоже не зная, какое найти себе заделье. Он уже и овса дал Карьке, и напоил его, и даже поговорил с ним, доверив свои потаенные мысли. Хорошая все-таки животина — конь. Слушает, косит большим глазом, в котором лицо твое отражается, и кивает: «Все понимаю, сочувствую тебе, хозяин, да только подсказать не могу, ты уж прости, сам принимай решение, а я, если понадобится, из любой передряги вывезу».

Семен гладил Карьку ладонью по гриве, перебирал в пальцах жесткий конский волос и говорил:

— Он мне так приказал: оставайся в зимовье и ни шагу отсюда. Еще и пригрозил: если ослушаешься — рука у меня тяжелая. О плате теперь и разговора не заводит, получается, что в свою шайку меня зачислил и командует, будто я согласие дал. Вот влип, так влип. А главная беда, Карька, что обманул меня Капитоныч, вокруг пальца обвел, Василису-то не его люди украли, а Столбов, или Расторгуев, как его там… Жигин мне сам сказал, а он врать не станет, какая ему выгода сейчас — врать, он теперь как перед Богом на покаянии находится, знать не знает, сколько ему жить осталось. Эх, разведать бы — где они ее прячут?!