Осип Мандельштам и его солагерники

23 мая 1937 года, когда Мандельштам уже покинул Воронеж, Политбюро ЦК ВКП(б) выпустило Постановление о выселении из Москвы, Ленинграда, Киева троцкистов, зиновьевцев и др., а 8 июня 1937 года — о выселении троцкистов и вообще правых[17]. Второго же июля вышло и Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об антисоветских элементах»[18]. Так что зацепиться за Москву было практически невозможно, прописаться можно было не ближе чем за сто пятым километром.

Отказавшись от поисков счастья в Александрове, куда за 20 лет до этого он ездил на поклон к Марине Цветаевой, Осип Эмильевич остановил свой выбор на Кимрах, точнее, на Савёлово. На одном конце маршрута привлекала Волга (а свою летнюю жизнь чета хотела бы организовать как дачную), а на другом — близость Савёловского вокзала к Сельхозакадемии и к Марьиной Роще, где жили Яхонтовы и Харджиев.

Не было и никакой работы — даже переводной. Так что жить оставалось только на помощь друзей и подаянье знакомых. Деньги на лето подарили братья Катаевы, Михоэлс, Яхонтов и Лозинский, давший сразу 500 рублей.

…Итак, 25 июня[19] Мандельштамы распрощались с Москвой.

Вещи на Савёловский вокзал принесли братья, а с Верой Яковлевной они конспиративно попрощались на бульваре: «Здравствуйте, моя нелегальная теща!» — сказал ей Мандельштам, прежде чем обнять и поцеловать.

Не раз и не два они еще будут приезжать сюда, но всякий раз нелегально и с риском (отныне уже общим) быть задержанными за нарушение режима.

В Москве они останавливались то у Харджиева, то у Яхонтовых, то у Катаева, то у Наппельбаумов, то у кого-то еще. А однажды съездили даже в Переделкино к Пастернаку.

Выбирались и в Ленинград — пусть и всего на две ночи. Остановились у Луниных, повидали Эмиля Вениаминовича, отца, и Татьку, любимую племянницу, Стенича, Вольпе и даже Лозинского в Луге.

А вот с Беном Лившицем повидаться не удалось. На ранний, с вокзала, звонок Тата мужа будить не стала, за что потом была жестоко отругана — весь день Бенедикт Константинович просидел у телефона, словно догадываясь или предчувствуя, что этот их тысяча первый за жизнь разговор, если состоится, будет последним.

Но Мандельштам так и не позвонил[20].

2

Надежда Яковлевна родилась в Саратове, так что Волгой ее не удивишь.

А вот когда в январе 1916 года в стихотворении «Зверинец» Волгу помянул Мандельштам, то река существовала в его сознании разве что в виде абзаца и картинки из учебника географии или же синей ленточки на карте Ильина:

В зверинце заперев зверей,Мы успокоимся надолго,И станет полноводней Волга,И рейнская струя светлей, —И умудренный человекПочтит невольно чужестранца,Как полубога, буйством танца

На берегах великих рек.

Но когда в июле 1937 года он же писал:

На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…Гром, ударь в тесины новые…

— то это была уже живая Волга, более того — в волнующий для нее самой момент наполнения Угличского водохранилища.

Здесь, в Савёлово, на правом, на крутом волжском берегу, Мандельштамы прожили несколько полудачных месяцев — с конца июня и по конец октября 1937 года.

От Москвы это 130 км: сегодня это неполные два с половиной часа электричкой от Савёловского вокзала, а во времена Мандельштама ходили только обыкновенные поезда, как сейчас до Сонково, и дорога занимала, самое меньшее, на час дольше.

Но для Мандельштама все это были пустяки, — ведь дорога была их домом: «Дорога легкая короткая слушал Щелкунчика смотрел Волгу Москву большой привет Яхонтову — Мандельштам»[21]

.

3

…Жилье в Кимрах они нашли в Савёлово, правобережной части Кимр, некогда самостоятельном большом селе, давшем свое негромкое имя одному из тихих московских вокзалов[22].

В собственно Кимрах они и не пробовали искать. В точности следуя совету Галины фон Мекк селиться в любой дыре, но не отрываться от железной дороги («лишь бы слышать гудки…»), Мандельштам с самого начала делал «ставку» на правобережье. «Железная дорога была как бы последней нитью, связывавшей нас с жизнью»[23], — а необходимость переправляться на пароме через Волгу[24] серьезно осложнила бы их спонтанные поездки в Москву.

«Дачей» служил двухэтажный, на несколько квартир, дом Чусова, на тенистой савёловской улице, бревенчатый и с зеленой крышей[25]. Комната, которую они снимали, была полупустой, но в этом, по ощущению Наташи Штемпель, «была какая-то дачная прелесть, казалось, больше воздуха»[26].