Осип Мандельштам: ворованный воздух. Биография

«С января 31-го года по январь 32-го, то есть в течение года бездомного человека, не имеющего нигде никакой площади, держали на улице. За это время роздали сотни квартир и комнат, улучшая жилищные условия других писателей», – горестно сетовал Мандельштам в письме к партийному деятелю, редактору И.М. Гронскому (IV: 146).

«Он опускался страстно, самый этот процесс был для него активным действом. Становился неузнаваем: седеющая щетина на дряблых щеках, глубокие складки-морщины под глазами, мятый воротничок», – вспоминала Эмма Герштейн[616]. А ведь еще не так давно Мандельштам, если верить А.И. Глухову-Щуринскому, отчитывал молодых сотрудников «Московского комсомольца» за «неряшливость в туалете»: он «даже выговаривал некоторым за нечистые воротнички сорочек, за немытые шеи, грязь под ногтями»[617].

Здесь самое время отметить, что мандельштамовская способность беспрестанно меняться, счастливо ускользая от однозначных оценок и характеристик, в высшей степени сказалась в его внешнем облике. «…Он был весь движущийся, не костяной, а пружинный», – не без яду констатировал Алексей Ремизов[618].

Взять хотя бы такой «постоянный» для любого взрослого человека параметр, как рост. В. Фартучному, впервые увидевшему поэта в 1931 году, он запомнился «худым и высоким»[619]. «Ростом он значительно выше среднего», – свидетельствовала Надежда Вольпин[620]

. «…Рост выше среднего (я чуть выше плеча, но не до уха), и плечи широкие», – указывала Надежда Яковлевна[621].

«Низенький, щуплый, невзрачный с виду» (В. Рождественский)[622]; «Он стоял на эстраде, крохотный, острый, как собственный силуэт» (И. Наппельбаум) [623]; «Мандельштам был маленького роста» (В. Лурье)[624] – таким Мандельштама запомнили эти и многие другие мемуаристы.

«Вообще-то он был классического среднего роста, но иногда выглядел выше среднего, а иногда – ниже. Это зависело от осанки, а осанка зависела от внутреннего состояния», – резюмировала в своих воспоминаниях Эмма Григорьевна Герштейн[625].

Впрочем, сам поэт построил на противоречиях еще свое стихотворение «Автопортрет» 1914 года, где понять крылатый намек

мешает мешковатый сюртук, тайник движенья прячется в закрытьи глаз и в покое рук, а прирожденная неловкость одолевается врожденным ритмом:

В поднятьи головы крылатый

Намек – но мешковат сюртук;В закрытьи глаз, в покое рук –Тайник движенья непочатый;Так вот кому летать и петьИ слова пламенная ковкость –Чтоб прирожденную неловкость

Врожденным ритмом одолеть!

В январе 1932 года Мандельштамы наконец-то получили крохотную десятиметровую каморку в Доме Герцена – «низенькую, темноватую комнатку» (как описывал ее В. Виткович)[626]. Вскоре им удалось переехать в чуть большую комнату в этом же флигеле. Впрочем, свои жилищные условия Мандельштам в письме-жалобе к Гронскому охарактеризовал так: «Помещение мне отвели в сыром, негодном для жилья флигеле без кухни, питьевой кран в гниющей уборной, на стенах плесень, дощатые перегородки, ледяной пол» (IV: 146).

«Мандельштам все время, я обратил внимание, старался держаться, прикрывая спину, – описывал Николай Тихонов одно из своих тогдашних свиданий с поэтом. – Как-то даже было непонятно, почему он жмется к стенке. Но его жена сказала:

– Не обращайте на него внимания. Он не может повернуться, потому что у него разорванные брюки сзади и такая громадная дыра, что он прикрывается газетой»[627].

И все-таки первая половина 1932 года в беспокойной жизни Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны стала периодом пусть краткой, но стабилизации. «Хотя новая комната была рядом со старой и окна выходили на ту же сторону, она казалась веселой и солнечной; может быть, тут играли роль светлые обои и не было перед самым окном дерева», – вспоминала Эмма Герштейн[628].

Потихоньку налаживались денежные дела. Весной 1932 года Бухарин выхлопотал 41-летнему Мандельштаму пожизненную персональную ежемесячную пенсию в размере 200 рублей за «заслуги перед русской литературой» (выплата пенсии прекратилась лишь после окончания ссылки Мандельштама в 1937 году).

Выразительное свидетельство о настроении Мандельштама в это время – его стихотворение, датированное маем 1932 года. Оно, по-видимому, было приурочено к открытию сезона в московском парке культуры и отдыха: