Осип Мандельштам: Жизнь поэта

По дороге из Гаспры домой Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна ненадолго заехали в Киев. В Москву они прибыли в начале октября. Здесь Мандельштамы временно поселились у Евгения Хазина – брата Надежды Яковлевны, в Савельевском переулке близ Остоженки. В конце октября они переехали в наемную комнату на Большой Якиманке. Из «Второй книги» Н. Я. Мандельштам: «Московские особнячки казались снаружи уютными и очаровательными, но изнутри мы увидели, какая в них царит нищета и разруха. <…> Мы жили в большой квадратной комнате, бывшей гостиной, с холодной кафельной печкой и остывающей к утру времянкой. Дрова продавались на набережной, пайки исчерпали себя, мы кое—как жили и тратили огромные деньги на извозчиков, потому что Якиманка тогда была концом света, а на трамваях висели гроздьями – не вишни, а люди (полуцитата из позднейшего стихотворения Мандельштама: „Я – трамвайная вишенка страшной поры, / И не знаю, зачем я живу“. – О. Л.)». [382]

Спасаясь от московской бесприютности, в конце декабря 1924 года Мандельштамы ненадолго уехали в Киев, к родителям Надежды Яковлевны. В Киеве они встретили новый год. Здесь же Мандельштам написал свое программное стихотворение «1 января 1924 года»:

Век. Известковый слой в крови больного сынаТвердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,

И некуда бежать от века—властелина…Снег пахнет яблоком, как встарьМне хочется бежать от моего порога.Куда? На улице темно,И, словно сыплют соль мощеною дорогой,Белеет совесть предо мной.

……………………………………………………..Ужели я предам позорному злословью —Вновь пахнет яблоком мороз —Присягу чудную четвертому сословьюИ клятвы крупные до слез? [383]

Под «четвертым сословьем» в этих строках подразумеваются разночинцы. Не пройдет и месяца, как Мандельштам, вместе с Надеждой Яковлевной и Борисом Пастернаком, верный присяге «четвертому сословью», будет мерзнуть в бесконечной очереди к телу В. И. Ленина. Об этом эмоционально рассказано в Мандельштамовском очерке «Прибой у гроба» (в котором встречаем неожиданную автоцитату из стихотворения «Нет, не луна, а светлый циферблат…» – «„Который час?“, его спросили здесь – / А он ответил любопытным: „вечность“»):

«Мертвый Ленин в Москве! Как не почувствовать Москвы в эти минуты! Кому не хочется увидеть дорогое лицо, лицо самой России?

Который час? Два, три, четыре? Сколько простоим? Никто не знает. Счет времени потерян. Стоим в чудном ночном человеческом лесу. И с нами тысячи детей» (11:406).

1924 год был заполнен прежде всего каторжной переводческой работой и писанием «Шума времени». Пафос этой вещи в корне отличен от пафоса Мандельштамовских статей начала двадцатых годов. Вспоминая эпоху, предшествующую возникновению и расцвету русского модернизма, Мандельштам подчеркивал ее творческую бесплодность и «глубокий провинциализм» (11:347). Девяностые годы XIX века он назвал здесь «тихой заводью» (11:347), варьируя образ из своего стихотворения 1910 года:

Из омута злого и вязкогоЯ вырос, тростинкой шурша,

И страстно, и томно, и ласковоЗапретною жизнью дыша. [384]

(«Из омута злого и вязкого…»)

Не случайно попытки «склеивания» и «сращения» страниц истории, бережно предпринимаемые в прежних Мандельштамовских статьях, сменились в «Шуме времени» намеренно «разорванными картинами» (11:347). Может быть, именно поэтому Мандельштам год спустя будет признаваться Анне Ахматовой и Павлу Лукницкому, что он «стыдится содержания» «Шума времени», [385]а в дарственной надписи Михаилу Зенкевичу обзовет книгу своей прозы «никчемной и ненужной». [386]

Заключительные страницы этой книги Мандельштам дописывал летом 1924 года в доме отдыха ЦЕКУБУ, в подмосковной Апрелевке. По—видимому, тогда же «Шуму времени» было дано его заглавие, восходящее не только к знаменитому fuga temporis—«бег времени», много позже подхваченному Ахматовой, но и к следующему фрагменту романа Андрея Белого «Серебряный голубь»: «…август плывет себе в шуме и шелесте времени: слышишь – времени шум?» [387]