Осип Мандельштам: Жизнь поэта

Война вздымает голову с кладбища,Уж новая ей требуется пища.За 18 лет народу подросло,Проходят годы, не проходит зло.

(Заболоцкий)[891]

Напрягаются кровью аорты,И звучит по рядам шепотком:– Я рожден в девяносто четвертом…– Я рожден в девяносто втором…

(Мандельштам)

В обоих стихотворениях как о знаковых событиях упоминается о газовых отравлениях (у Мандельштама, в варианте: «Яд Вердена всеядный и деятельный»; у Заболоцкого: «уроки Марны и Вердена»)[892]

и о самолетных атаках с воздуха (у Мандельштама: «ласточка хилая, / Разучившаяся летать»; у Заболоцкого: «язык железных птиц»).[893]

Помимо всего прочего, Мандельштамовские «Стихи о неизвестном солдате», по—видимому, правомерно счесть серьезным ответом поэта на свой же, не так давно заданный Якову Рогинскому, шуточный вопрос о памятнике. Как и в «Оде», Мандельштам предстает в «Стихах о неизвестном солдате» в окружении бесчисленного количества людей – традиционная горацианская оппозиция «поэт» / «народ» разрушается. Памятника достоин не он – Осип Мандельштам, а – «неизвестный солдат», представитель миллионов, «убитых задешево» на всех прошедших и будущих войнах. О том, что «Памятник» Пушкина – юбиляра 1937 года Мандельштам держал в голове, работая над своими «Стихами о неизвестном солдате», отчетливо свидетельствует их отброшенный финал. Здесь присутствует легко распознаваемая цитата из пушкинского шедевра:

Я – дичок, испугавшийся света,Становлюсь рядовым той страны,У которой попросят советаВсе, кто жить и воскреснуть должны.И союза ее гражданиномСтановлюсь на призыв и учетИ вселенной ее семьяниномВсяк живущий меня назовет..[894]

На излете работы над «Стихами о неизвестном солдате», 16 марта 1937 года, Мандельштам написал остропублицистическое стихотворение «Рим» – свою последнюю воронежскую вещь, в которой явственно различим «газетный след»:

Где лягушки фонтанов, расквакавшисьИ разбрызгавшись, больше не спятИ, однажды проснувшись, расплакавшись,Во всю мочь своих глоток и раковинГород, любящий сильным поддакивать,Земноводной водою кропят, —Древность легкая, летняя, наглая,С жадным взглядом и плоской ступней,Словно мост ненарушенный АнгелаВ плоскоступьи над желтой водой, —Голубой, онелепленный, пепельный,В барабанном наросте домов,

Город, ласточкой купола лепленныйИз проулков и из сквозняков, —Превратили в убийства питомникВы, коричневой крови наемники —Италийские чернорубашечники —Мертвых цезарей злые щенки…Все твои, Микель—Анджело, сироты,Облеченные в камень и стыд;Ночь, сырая от слез, и невинный,Молодой, легконогий Давид,И постель, на которой несдвинутыйМоисей водопадом лежит, —

Мощь свободная и мера львинаяВ усыпленьи и в рабстве молчит.И морщинистых лестниц уступкиВ площадь льющихся лестничных рек, —Чтоб звучали шаги, как поступки,Поднял медленный Рим—человек,А не для искалеченных нег,Как морские ленивые губки.Ямы Форума заново вырыты,И открыты ворота для Ирода —И над Римом диктатора—выродкаПодбородок тяжелый висит.

О том, что Рим в приведенном стихотворении показан как «убийства питомник», «откуда вышла абиссинская и затем испанская война», писал М. Л. Гаспаров.[895] Попробуем конкретизировать и детализировать это наблюдение, опираясь на хронику «Правды» конца февраля – середины марта 1937 года.