Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте

Перевязочный пункт был действительно переполнен сверх всякой меры, в воздухе висела сизая пелена табачного дыма, но внутри него было все же лучше, чем снаружи, потому как там было тепло. Старый оберштабсарцт сидел — будто бы в крайней степени изнурения от работы — на ящике из-под бинтов и, как обычно, ровным счетом ничего не делал, в то время как Тульпин, Мюллер и Генрих действительно лихорадочно работали.

Я расслышал, как Мюллер, завидев меня, наклонился к Тульпину и прошептал ему на ухо:

—  Himmel!(О, небеса!) Здесь наш доктор!

— Смирно! — машинально выкрикнул Тульпин, позабыв, что в помещении находится еще и старый Вольпиус.

— Не глупи, Тульпин, — досадливо поморщился я. — Да, это был, конечно, слишком короткий отпуск, но зато я рад, что снова с вами.

Я повернулся к старому оберштабсарцту, отдал честь и как можно учтивее произнес:

— Разрешите принять перевязочный пункт, герр оберштабсарцт.

— Пожалуйста, прошу вас, не обременяйте себя ненужными формальностями, — манерно проговорил Вольпиус, лениво коснувшись козырька рукой в приветствии и даже не подумав хотя бы привстать при этом с ящика. — Можете сами видеть, доктор, в каком состоянии мы находимся, — проговорил он далее, обводя рукой переполненную комнату. — Я всегда говорил, что мы хлебнем горя в России. Посмотрите, что случилось с Наполеоном. Помяните мое слово: никто из нас не выберется из всего этого подобру-поздорову.

Нытье старого бездельника не вызвало у меня ничего, кроме затаенного раздражения. Не говоря уже о том, что я считал совершенно недопустимым для старшего по званию офицера подавать солдатам, особенно раненым, подобный пример отношения к происходящему.

— Попадем мы домой или нет, герр оберштабсарцт, интересует меня в настоящий момент далеко не в первую очередь, — едва сдерживая все нараставшее раздражение, довольно резко сказал я. — Сейчас важнее всего эвакуировать тяжело раненных и тяжелые случаи обморожения. Безотлагательно. Давайте-ка займемся пока этим.

— А разве мы не занимаемся этим, герр ассистензарцт? — тоном уязвленного самолюбия протянул он, продолжая восседать на ящике.

— Я знаю, что занимаетесь, герр оберштабсарцт, — более миролюбиво проговорил я, осознавая, что зашел слишком далеко, особенно в присутствии подчиненных и рядовых. — Просто я хочу поскорее принять участие в этой тяжелой для всех работе. С вашего разрешения я переоденусь.

— Пожалуйста, прошу вас без формальностей, — ответил он тоже более дружелюбно. — Они совершенно ни к чему, поскольку все мы здесь, без оглядки на чины и различия, возимся в одной и той же, одинаковой для всех грязи и мерзости.

Генрих достал мой чемодан, который я оставил ему на хранение, я снял мою новую, специально приготовленную для отпуска униформу и переоделся в каждодневную полевую. Повесив себе на пояс мой тяжелый комиссарский пистолет, надев стальную каску, забив карманы кителя и брюк ручными гранатами и патронами, я почувствовал себя намного лучше и спокойнее. Уже через несколько минут я организовал мою маленькую колонну конных повозок и отправил с ней к Фризе в Горки самых тяжелых раненых и обмороженных. Посылать сюда санитарные машины было бессмысленно: они никогда не добрались бы до нас из-за сугробов и слишком крутых для них берегов Волги.

Оказывать помощь получившим сильные обморожения было занятием не для слабонервных. Во многих случаях пальцы ног и даже все ступни целиком замерзали до состояния камня внутри обуви, так что снять ее обычным образом не представлялось возможным — приходилось разрезать по голенищу до самого носка. Мы постепенно разминали заледеневшие пальцы и ступни с помощью снега и холодной воды — чтобы не было слишком резкого перепада температур, — пока они снова не становились мягкими и податливыми. Невозможно было сказать сразу, сколькие из этих ступней удастся спасти, а в скольких омертвелые ткани так никогда больше и не вернутся к жизни, превратившись в ужасного вида гангрены. Высушив ступни и присыпав их тальком, мы обкладывали их ватой и туго перевязывали. Всю ту ночь нам помогали в этом четыре русских женщины, имевшие опыт обращения с обморожениями. В самых тяжелых случаях, когда человек был уже просто не в силах выносить кошмарную боль, мы делали уколы морфия, однако с этим приходилось быть очень осторожным, поскольку действие морфия заметно понижает сопротивляемость человеческого организма холоду.

К несчастью, в большинстве случаев последствия обморожений оказались гораздо серьезнее, чем мы надеялись. Тыловым хирургам в госпиталях не оставалось ничего другого, кроме как ждать, чтобы определить, насколько омертвели ткани оттаявших ступней, а затем уже решить, какую часть их придется ампутировать.

В добавление ко всем нашим проблемам от обморожений в той или иной степени пострадал также почти каждый раненый. Наша работа была суровым испытанием не только для раненых и обмороженных, но и для нас самих. В конце концов мы закончили со всеми, и я немного поосвободился для того, чтобы побывать на пункте боевого управления и разузнать, как там обстоят дела на передовой.