Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте

В одной из них сообщалось о смерти обер-лейтенанта Эрбо Графа фон Кагенека, одержавшего шестьдесят семь побед в воздушных боях. Это был родной брат нашего Кагенека — командир истребительной эскадрильи в Северной Африке. Будучи сбитым в ходе своего последнего боя 28 декабря, он скончался затем в госпитале 12 января от полученных тяжелых ран. Моя память перенесла меня в ночь накануне битвы у Шитинково, когда в разговоре со мной Кагенек рассуждал о смерти. Это было как раз 28 декабря, в тот день, когда сбили его брата, а на следующий день был практически убит и сам Кагенек.

Шитинково стало, по сути, концом для 3-го батальона. Со смертью Кагенека в нашем батальоне умерло и что-то еще. Нет, конечно, не боевой дух наших людей; даже когда нас разбивали вдребезги, у нас никогда не было ни одного случая трусости. Если уж быть до конца точным, то поначалу отдельные случаи все же были и в нашем батальоне, но трусы у нас не задерживались, поскольку лучше уж лишиться одного-двух человек, чем если потом они будут сеять панику среди остальных. Я совершенно не сомневался в том, что дома, в Германии, было множество гарнизонов, солдаты которых искренне стремились попасть на фронт, понимая, что место им именно тут, а не там. Но трусость на войне — очень странная штука. Оказавшись на фронте, человек через некоторое время начинал замечать, что ему гораздо труднее сносить презрительные насмешки товарищей, чем идти на пули врага. Откровенно говоря, под действием ослепляющего и лишающего рассудка страха каждый мог в тот или иной момент обратиться в бегство. Подобные проявления малодушия, разумеется, старались скрывать, а многие, заметив их в ком-либо из окружающих, стремились всячески его высмеять — лишь бы только отвести тень подозрения в трусости от себя самого.

Но нашему 3-му батальону в этом отношении повезло: дух товарищества у нас был развит просто-таки необычайно. Дух все еще оставался, но сам батальон в том первоначальном виде, каким мы его знали, фактически прекратил свое существование. Смерть стала какой-то имперсонифицированной. Списки наших потерь, которые я теперь составлял, были лишь обезличенными цифрами, а не списками погибших друзей, которых хорошо помнишь. Убитые стали лишь идентификационными отметками в журнале потерь, а раненые — лишь хирургической статистикой. Если бы случилось так, что я оставался одним из самых предпоследних оставшихся в живых военнослужащих 3-го батальона перед тем, как погибнуть и им, то ни о каком истинном товариществе, наверное, не было бы уже и речи — во всяком случае, в моем понимании этого чувства.

На передовой было спокойно, и мы той ночью засиделись за разговорами совсем уж допоздна. Пока не иссяк запас штайнхегера, ежевечерние пирушки стали у нас почти узаконенным правилом. С комфортом расположившись вокруг жарко натопленной печи, мы становились во хмелю то эмоциональнее, то меланхоличнее, то сентиментальнее, то вдруг нам становилось до слез жаль самих себя. Так было и на этот раз, когда Ноак принес относительно свежие немецкие газеты. Наши разговоры не особенно интересовали Вольпиуса, и он с достоинством удалился на свою лежанку, после того как мы пару раз откровенно проигнорировали его попытки поразглагольствовать на его излюбленную тему — о войне 1914 года.

На следующее утро — видимо, в результате некоторого легкого похмелья после вчерашних возлияний и заполночных бесед — я был в очередной раз охвачен одержимой мечтой отправиться домой в отпуск и мысленно перебирал вполне достаточные для того основания. Я мог бы, например, перечислить целый ряд людей, которые уже побывали в отпуске, хотя имели для этого гораздо меньше заслуг, чем я. Мой очередной отпуск должен был начаться еще в середине декабря, сейчас же было уже начало февраля, а о моем законном праве побывать на родине никто и не заикался. Я осмотрел рану на своей ноге. Она все еще нагнаивалась. На мне начинало сказываться нечеловеческое напряжение зимних боев. Я устроил себе детальный самоосмотр и обнаружил выраженную аритмию сердцебиения и явственно различимый шум экстрасистолы в сердце. Вот оно! Такой тревожный предупредительный сигнал проигнорировать уже было нельзя. Аритмия и шум экстрасистолы — благодаря им я мог бы оказаться дома!