Осквернители (Тени пустыни - 1)

Мухи, духота, смрад не помешали и сегодня посетителям набиться до отказа в низенькую глинобитную лачугу, громко называемую шашлычной. На нарах, застланных желто-красными паласами, и иголку некуда было воткнуть. Мухи и люди жужжали азартно и азартно насыщались божественным шашлыком. Запашок дыма, белые ломтики жгучего лука, красные пылинки перца на слезках жира, острый вкус поджаренной для букета вместе с мясом печенки - разве все это не поэма, достойная пера самого возвышенного поэта?

По случаю базарного дня жужжание все усиливалось, переходило даже в гул. Так гудит растревоженная Аму-Дарья в штормовую ночь. Похоже было, что все мухи со всех окрестных мусорных свалок и навозных куч слетелись в шашлычную. Словно базарный люд вознамерился переложить все заработанные сегодня деньги из своего кармана в кошель Тюлегена Поэта.

А Тюлеген с подлинно поэтическим вдохновением жарил, раздувал, посыпал перцем, крошил лук, разносил тарелочки, насаживал кусочки мяса на шампуры, шелестел кредитками, звенел сдачей и неустанно призывал:

- Готов! Что там губки пери! Посмотрите на мой шашлык! Готов! Шашлык готов! Губки красавицы подарят поцелуй, и след его испарится точно мечта! Шашлык готов! Шашлык оставляет след на губах, на языке, в желудке! О поджаренный, хрустящий, брызжущий салом шашлык! Готов! Готов! Клянусь, поцелуй - собеседник губ, а шашлык - собеседник желудка и сердца! Шашлык готов!

И мухи летели, и люди шли на дразнящие ароматы и призывы.

Их шло много, и среди них были люди самые разные, самые необыкновенные. Такие разные и такие необыкновенные, что не мешало бы всмотреться в них получше. На видном месте расположился ташкентский бай Рахматуллабаев. Очень известный, очень почтенный до 1917 года "Торговый дом. Английские, французские и американские серпы. Ташкент. Воскресенский базар". С Рахматуллабаевым попивает чаек не последний во времена царизма коммерсант Туркестана Муминбаев из Коканда. Его хлопкоочистительные заводы держали крепко дехкан за горло. О! А этот как уцелел? Позвольте представиться: "Джины американской системы Муррей - Техас - континенталь и К°". Постоянный представитель господин... извините, ныне советский гражданин Фузаилов. Немного обрюзгла его физиономия, немного пообтерлась на швах его синяя шевиотовая тройка. А так Фузаилов выглядит совсем ничего, словно "товарищи" и не отобрали у него в семнадцатом миллиона чистоганом. А вот купец второй гильдии Чугунов что-то совсем сдал. Он уже не знаменитый оптовик. Он уже не тот Чугунов, который во всех рекламах призывал: "Едущим в Ташкент рекомендуется заехать в гостиницу "Россия". Электрическое освещение. Роскошный салон-ресторан". Нет, Чугунов со своей кудлатой бородой и опорками на ногах совсем смахивает на нищего с паперти Сергиевской церкви. Да и от лоска и франтоватости тут же сидящего плантатора и оптовика Абеля Беллуевича Оганова тоже не много осталось. Кто в жалком, вовсе одряхлевшем старичке признает жуира и франта, катавшегося по Кауфманскому проспекту в тысячной коляске на серых рысаках? Кстати, и Рустам Газиевич Адибеков - "Парадные головные уборы для господ офицеров" выглядит совсем невзрачно, как и его кокандский друг Гулямджанов, сидящий тут же и неопрятно и жадно уплетающий шашлык.

Уплетают с удовольствием шашлык широкоскулые, с монгольскими глазами, в лисьих малахаях степняки-казахи, несомненно приехавшие с Мангышлака или с Устюрта. Отрывистый джокающий говор резко отличает их от таких же широкоскулых, круглолицых, похожих на них тяньшаньских киргизов, говорящих певуче, в нос. Особняком держатся вылощенные, щеголеватые, судя по чустским тюбетейкам, ташкентцы, одетые совсем по-европейски, в черные пиджачные пары. Внимание всех привлекает необыкновенно живописная черная с сединой борода удивительно высокого, удивительно высокомерного, с аристократическим желтым лицом узбека-бухарца Заккарии Давлятманда в ярко-полосатом халате и очках в золотой оправе. Недвусмысленно морщит он нос, когда его обоняние тревожит запах кислятины овчинных тулупов и терпкого пота. Полудикий, черный от загара локаец с Кафирнигана в громоздкой чалме из красного ситца на голове, падишахом развалясь на паласе, с презрением взирает на радужные полосы одеяния бухарца. Вкрадчивые, утонченные таджики из Пянджикента с тревогой жмутся к краешку нар, стараясь не касаться медноликих горцев, своими клочковатыми бородами и козлиными тулупами смахивающих на памирских каменных козлов.

И над всеми, у самого потолка, колыхаются величественные папахи повелителей песков - туркмен. Среди них не замечается согласия. Из-под белой папахи мечут брезгливо молнии ястребиные глаза на плоскую коричневую папаху. Ибо белая папаха венчает голову аристократа из рода теке, а коричневая - простого чабана-иомуда. А рядом суровый геоклен в черной папахе разглядывает облаченую в красный шелк халата спину сарыка с таким видом, точно выбирает местечко, куда воткнуть свой такой длинный нож, каким можно вполне достать сердце верблюда.