Осквернители (Тени пустыни - 1)

Такие строфы пел летом джирау - сказитель - на пристани в Турткуле. Сидел он на теплых досках причала, седой, как сама песня, и руки его, сжимавшие старенький кобуз, дрожали. И голос его, выводивший дрожащие трели, тоже трепетал комышинкой под дуновением горячего ветра, налетавшего из недр пустыни. Джирау пел, а Зуфар улыбался. Стыдно видеть смешное в старческой дрожи, в надтреснутой, слабенькой мелодии. Зуфар прятал в губах смех и нырял по-мальчишечьи с высокого помоста. Он плескался в прохладных глубинах омутов и водоворотов. Он не боялся. У него железные мускулы грузчика и железное здоровье степняка.

Он пришел на реку из Кызылкумов, чтобы стать лоцманом и штурманом. И совсем не потому, что на реке легче, а в песках труднее. В песках, среди барханов и соли, жизнь сурова. На Аму тоже суровая, трудная жизнь. Но река влекла блеском водных пространств. В реке так много воды, а в колодцах так мало, ничтожно мало. И в Аму-Дарье такая вкусная вода! Не то что соленая скудная вода колодцев. Восточного человека всегда мучит жажда. Его мечты всегда о воде.

Сначала Зуфар жил в пустыне. Много лет, просыпаясь по ночам, он видел черное небо с серебряными звездами. Много лет он с вершин барханов видел только такие же барханы, серые, желтые, красные. Много лет он странствовал со стадами по пескам от солончаков Кемирек-кум, что к северу от Бухары, до острова Атау на Аральском мелководном море. Он не мерил караванные тропы верстами и километрами. С детства отмерял он пути отар днями, неделями, месяцами.

До шестнадцати лет Зуфар, как и его отец, и дед, и прадед, был человеком пустыни. Он был скотоводом. Он разводил каракулевых овец, смушки которых ценнее золота. Зуфар делал золото из песка, из мертвой, сухой почвы Кызылкумов. Но он не знал, что делает золото. Он воевал с волками, со зноем, с жаждой, с зимним бураном, с бескормицей, с гололедицей, с песком. Он не знал ничего, кроме песка. Искалеченный саксаул с соляными листочками казался ему тенистым чинаром из волшебной сказки. Чуть сочащаяся струйка ключа где-нибудь в скудных горах Арслан-Тау порождала мечты о райских садах Ирэма. Само название гор Арслан-Тау - Львиные горы звало вдаль, будило мечты огромные, как огромен мир.

Случалось Зуфару поить стадо не соленой водой из колодца, а сладкой речной водой, когда пути перегона вдруг пересекала Аму-Дарья. Пока овцы с присербыванием, с хлюпаньем сосали всласть воду желтую и мутную, Зуфар, лежа наверху, на обрыве, отколупывал куски горячей глины и следил глазами, как они, шипя, исчезают в стремнине. И в душе его рождалась мечта.

Он мечтал о воде, об океанах воды, которые залили бы раскаленный мертвый песок, об океанах воды, которые потушили бы пекло пустыни.

Его отговаривали, над ним издевались, когда он сказал: "Пойду на Аму, поверну воду к нам в пустыню". Чабаны слушали его молодые, горячие слова и, хохоча, хлопали себя по ляжкам. Чабаны веселились: парень спятил, бросает спокойную чабанскую жизнь, лезет в воду. Долго ли нахлебаться воды и утонуть.

А Зуфар упрямо смотрел в огонь чабанского костра и твердил:

- Хочу пить вдоволь. Не по капле, не по пиалушке, а ведрами. Вдоволь! Мой дед Дадабай сердился: "В коране сказано - аллах справедливейший! Но погляди кругом, внук Зуфар, какой справедливый бог вздумал бы создать Кызылкумы во всем их безобразии! Море воды течет в Аму-Дарье по закраине пустыни, а рядом, в одном верблюжьем переходе от реки, мы дрожим, как бы наши бараны не передохли от жажды".

Зуфар бросил пустыню и пришел на Аму. Зуфар был упрям. Он не боялся объятий такой капризной и знойной, такой ледяной и коварной красавицы.

Старый джирау из Турткуля много пел о коварстве красавицы Аму. Но Зуфар только смеялся над стариком и его песнями. В Зуфаре кипели силы молодости. Тело его, молодое и сильное, не боялось ни воды, ни солнца, ни труда, ни пота.

Когда он пришел со своей мечтой из пустыни, река ошеломила его толчеей пристаней, бессонными ночами, обманными мелями, грубостью людей, голодовками, сквернословием... Другой ожесточился бы, бежал без оглядки. Но нелегко выветрить грезы из юной головы, из упрямой головы.

Палуба мокро дышала железом. Душа стыла. Поросший щетиной за недели долгого плавания подбородок шуршал инеем, сросшиеся на лбу брови белели камышовыми мохнушками. Озорные глаза и морозный румянец щек говорили: "Э, да ты не ровесник турткульского сказителя, ты совсем еще юнец". Молодым голосом Зуфар взывал к небесам, водам реки, к берегам:

Что же случилось? Что же случилось?