Осман. Хей, Осман!

Мальхун встречала Османа в новом жилище, служанки её были бесшумны и неприметно делали своё дело. Деревянные резные стены; ниши с посудой золотой и серебряной, низкие стольцы, ковровые и кожаные подушки — всё чистотой сияло, манило домашним теплом, к отдыху и спокойному веселью располагало. Тонкие, голубые, золотистые, красноватые, алые переплетения узоров ковровых устилали полы. Более всего Мальхун любила дорогие персидские ковры, широкие, словно реки… Старинные румские кувшины и чаши услаждали взор. Осман любил рассматривать вычеканенные по серебру изображения голоногих и голоруких мужей в шлемах, как они бились копьями, мечами, прикрываясь щитами, выставляя вперёд клинышки бородок…[264] А на поверхности других чаш полунагие девицы плыли по волнам верхом на морских чудищах чудных… К серебряным мискам-соханам полагались в доме Мальхун и ложки серебряные с черенками витыми золочёными… А вечерами являлись с тёплым жарким светом бронзовые светильники на цепочках, один — в виде сказочного чудища-грифона сделанный, другой — в виде верблюда, а и прочие — видом своим звери, птицы с крыльями раскинутыми… Мальхун приказывала подавать баранину, приправленную чесноком и горчицей; утрами кормила мужа белым овечьим сыром, яйцами варёными, молоком козьим. Подавались также: свёкла, горох, яблоки, виноград, инжир, гранаты, медовые пироги… Осман подумывал уже о том, чтобы приохотить своих людей к оседлой жизни, к возделыванию земли и выращиванию злаков… «Мысли у меня, однако, — подумывал Осман, — крамольные для кочевника. Отец Эртугрул, тот понял бы меня, а вот мать никогда не поймёт!..» Ну а сам Осман? Разве он не понимал, что всё это одна лишь видимость, почти что мнимость — всё это мирное, покойное… А будет, будет, предстоит и кровь, и обиды, и тоска неизбывная, и горе, горе, и одиночество, одиночество…

Узнав о том, что её сноха ждёт ребёнка, мать Османа принялась упрашивать сына, просить, чтобы он привёз Мальхун в становище:

— У моей невестки нет матери! Кто наставит на путь? Кто укажет, как надобно вести себя, что делать надобно, чтобы родился мальчик? Я — свекровь! Я должна беречь твою жену, мою невестку…

Осман соглашался с матерью, но под конец её речи сказал коротко:

— Я хочу, чтобы мой сын, мой первенец родился в моей первой крепости.

— Я родила тебя в юрте, а вырос ты не хуже франкских и румских правителей! Султаны Коньи рождались в покоях дворцовых, а мой сын будет править их владениями!..

— Ещё далеко до этого, — сухо отозвался Осман. — Быть может, я и не доживу…

— Сыновья, внуки твои доживут!

— Для этого надо прежде всего позабыть житье в юртах.

— А я слыхала, будто монгольские правители жили в юртах, не изменяли заветам предков…

— Оттого и правление их оказалось нестойким, и не пошёл от их корня великий народ. А от моего корня — пойдёт, верю!..

Осман предложил матери приехать в Ин Хисар, но она наотрез отказалась и всё же упросила его привезти в становище Мальхун, хотя бы не на такое долгое время…

Она обвешала одежду и юрту Мальхун оберегами — голубыми бусами, волчьими зубами, пучками сушёной травы. Тут же поместились и лоскутки бумаги с написанными на них молитвами, зашитые в матерчатые мешочки.

Осман и сам отправился тайком к источнику, вода которого почиталась священной. Он совершил намаз и по обычаю сунул руку в расщелину. Полагалось поймать пальцами любую живность, не видя, и съесть живьём. Ему попалась чёрная змейка, сунул её в рот и размолов зубами белыми, проглотил[265]

.

Но когда он приехал навестить жену в становище, Мальхун попросила забрать её назад в Ин Хисар. Он не стал спрашивать, почему она хочет вернуться так скоро, но велел приготовить повозку. Он сидел подле юрты, где находилась Мальхун; мать его не показывалась, и он догадывался, что желание Мальхун покинуть становище связано с его матерью. Но он твёрдо решил не спрашивать ни о чём. Тут подошла к нему бывшая его кормилица и воспитательница и попросила позволения говорить. Он позволил.

— Господин мой! — заговорила она. — Мои слова — не донос и не предательство! Но ты знаешь мою любовь к тебе. Из любви к тебе я и должна сказать, отчего госпожа, супруга твоя, хочет покинуть становище. Не так давно это сделалось. Госпожа, матушка твоя, вдруг занемогла, ноги отнялись у неё и она приказала не допускать невестку к ней. Я ходила за матушкой твоей, но только лишь ей немного полегчало, как она принялась передвигаться ползком по юрте своей, собирала-сгребала старую одежду и приговаривала, что следует всё сжечь. «Духи желают погубить ребёнка и роженицу!» — бормотала она. И не успокоилась до тех пор, покамест я не развела костёр перед юртой и не бросила в огонь всё, что она приказала мне туда бросить. Твоя супруга меж тем уединилась в своей юрте и оставила при себе лишь одну служанку, ту, с которой приехала в становище…

— Моя жена испугалась? — встревожился Осман.

— Нет, ты не должен тревожиться. Госпожа Мальхун не из тех женщин, которые то и дело пугаются и теряют себя…

— Что же случилось дальше?